Моль вздохнула и призадумалась, пытаясь сформулировать ответ. Голос понял ее молчание по-своему и продолжил:
— Ну хорошо, не надо скрипачей. Давайте с усачами разберемся. Разве на их месте не могли оказаться лихачи? Или циркачи какие-нибудь?
Моль снова вздохнула:
— Нет, никак не могли.
— Но почему?
— Видите ли, если бы на их месте оказались циркачи, вы бы меня не спасли.
Голос помолчал немного и сказал:
— Ничего не понимаю.
— Я тоже, — призналась Моль. — Но заклинание должно быть идеальным, каждый элемент на своем месте. Иначе не сработает.
— Какое заклинание?
— Все мои стихи написаны в Безвыходном Положении. Я живу, пока пишу. Прощайте.
Сказав это, Моль выпорхнула наружу, покружила по комнате и пропала из виду. Старый шкаф вздохнул и пробормотал про себя:
— Трюкачи. Калачи. Врачи. Мячи. Очи… Ничего не понимаю…
Оазис
— А все потому, что нам чертовски не хватает гибкости, — сказал телеграфный столб.
— В самом деле? — удивился Южный Ветер. — Я бы с вами согласился — просто из вежливости, но боюсь, это было бы опрометчиво: всем и каждому ясно, что у меня маловато опыта, чтобы осмыслить данное утверждение. Я, пожалуй, воздержусь… и не просите… не умоляйте… ни в коем случае не настаивайте! Видите ли…
— Вижу, — перебил его столб, пытаясь задавить собеседника апломбом и тем самым умерить его пыл, — я прекрасно все вижу. В этих краях меня называют дальновидным.
— Так и называют?.. Дальновииидным? — засмеялся Ветер. — Да ведь это просто потому, что видно вас — издалека…
Телеграфный столб обиженно накренился. Провода загудели.
— Какая неловкость! — посетовал Ветер. — Если бы вам вздумалось пригласить меня на танец, я бы, пожалуй, отказался. Вы бы мне ноги оттоптали!
— Знаете что! — вспылил телеграфный столб. — Я тут, между прочим, по служебной надобности. Извольте удалиться. Вы не оправдали моих надежд.
— Каких именно? — фривольным тоном осведомился Ветер.
— Далеко идущих! — отрезал столб и демонстративно отвернулся. Птица с возмущенным клекотом сорвалась с насиженного местечка и канула в небе.
— Счастливо оставаться! — крикнул Ветер и, быстро набирая ход, помчался вслед за птицей. Мгновение спустя он вернулся: — Был неправ. Сожалею. Учту и исправлюсь.
— Что вы там бормочете? Говорите четко и ясно!
— ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ!!! — дунул-грянул Южный Ветер. Песок ближайшего бархана взметнулся и медленно рассеялся в воздухе.
Повисла тишина. Солнце тускло мерцало в зените, как адская линза. На горизонте показались крошечные, медленно ползущие тени: из Багдада шел караван — к морю. Наконец Ветер не выдержал и тихонько кашлянул. Столб медленно, словно во сне, повернулся к нему:
— Когда я был деревом…
Ветер поперхнулся пылью:
— Кем? Чем?
— Когда я обладал корнем и кроной…
— Вы бредите.
Столб пожал плечами и снова отвернулся. В глазах его блеснули слезы. Ветер, устыдившись, пошел на попятный:
— Сглупил! Не обращайте внимания. Продолжайте, прошу вас!
Столб прикрыл глаза и, казалось, позабыл и о пустыне, и о нетерпеливом своем собеседнике. Голос его внезапно окреп, будто до сих пор он спал и только теперь, по прошествии немалого времени, пробудился от сна:
— Когда я был гибким и крепким деревом, осененным праздной листвой деревом, светлым с прозрачною кроной деревом, поющим, покой-силу дарующим деревом, все было иначе.
Я обитал в Перу, на склоне холма под названием Холм Благого Предзнаменования.
Я плодоносил.
Я был истинно любящим деревом.
Корень мой уходил в землю на тридцать четыре меры — земля распахивалась навстречу, и небеса принимали меня.
Когда я был деревом, существа этого мира приходили, чтобы отведать моих плодов, укрыться под моей кроной, поглядеть на меня и показать детям, внукам, дорогим чужеземным гостям, женам и дорожным попутчикам.
Я был весьма известным и всеми уважаемым деревом.
Мыши старались рыть норы вблизи от меня, и птицы в бессчетном количестве вили гнезда в моих ветвях.
Паломники приносили мне жертвы воды и хлеба. Женщины исцелялись от бесплодия, принимая мою кору как лекарство. Дикие свиньи приходили, чтобы тереться об меня, они натирали свои щетинистые бока до блеска, и даже годы спустя бока их лоснились.
Индейцы племени кечуа назвали меня Господь Всех Деревьев и почитали в качестве племенного тотема. Раз в месяц они приходили, чтобы справить Праздник моего Имени, и я щедро вознаграждал их, даруя племени процветание. Кечуа хоронили мертвых в корзинах, сплетенных из моих волос, в такие же точно корзины укладывали новорожденных. Жених предлагал невесте листья, сорванные ранней весной. Если невеста готова была принять его, она жевала листья и глотала мой сок. Я оплодотворял ее за девять месяцев до свадьбы, и когда по прошествии следующих девяти месяцев рождался ребенок, Истинным Отцом называли меня, а того, чье семя продолжало свой путь в отпрысках, — Вторым Отцом.