Моё детство и отрочество выпало на пятидесятые и шестидесятые годы двадцатого столетия. И так уж вышло, что в моем сознании эти годы ярко отразились символическими эпизодами. После известного хрущёвского доклада на двадцатом съезде КПСС в стране началась так называемая десталинизация. В сельскую глубинку этот процесс пришел не сразу. Люди не могли сориентироваться, что же всё-таки происходит. Хрущёв с его закидонами не вызывал у народа доверия. И его филиппики в адрес Сталина воспринимались напряженно и с опасением.
Спустя какое-то время Хрущёв через мощный аппарат партийных комитетов взял второй старт в десталинизации. По всей стране стали сносить и уничтожать памятники и бюсты Сталину. В нашем поселке тоже был памятник ниспровергнутому вождю. Он стоял в жиденьком скверике у поселкового клуба. Это было стандартное скульптурное изображение, отлитое то ли в бетоне, то ли в гипсе.
И вот этот памятник партком совхоза поручил снести заведующему клубом Николаю Никифоровичу Павлову. Мужиков на это дело он не нашёл, они уклонялись под разными предлогами. Тогда собрал нас, подростков, и, пообещав конфеты-подушечки, повел галдящую ораву на слом памятника. Где-то раздобыли длинную веревку, намотали её на шею скульптуры и под счет «раз- два-три» с большим трудом сдернули её наземь.
Вторая картинка, застрявшая в памяти, тоже связана с хрущевскими временами. В соседях у нас жила большая мордовская семья Бурцевых. Самый старший из них — дедушка Миша. В свое время он был активистом, членом компартии большевиков. Таким он и оставался. Не знаю, где он научился грамоте, но газеты, приходящие по почте, он читал внимательно, с подчеркиванием химическим карандашом. И каждый раз, откладывая прочитанную газету, снимал очки и вздыхал: опять этот «голова босиком» чудит. Так он называл руководителя страны Никиту Сергеевича Хрущёва. В народе с неодобрением относились к его зарубежным вояжам. Особенно к таким, когда в многодневные поездки он брал с собой всё свое семейство.
Возможно, такая международная активность Хрущева не вызывала бы в народе скрытого ироничного недовольства, если бы не его сомнительные и бурные реформы во внутренней жизни страны. Прежде всего те, которые касались каждодневной жизни простого люда.
Я, можно сказать, с пелёнок помню, что в нашем домашнем хозяйстве всегда были корова, бычок, овцы, поросёнок и разная птица — куры, утки, гуси. И в других семьях рабочего посёлка живности было вдоволь. И почти у каждого дома огород соток двадцать и даже больше. Этим и кормились, и одевались.
Осенью, когда завершали копку картофеля, отец нанимал машину и вёз картошку в Куйбышев на рынок. А в ноябре-декабре, когда оттепели уже не возвращались, забивали скотину и везли туда же — в Куйбышев, Оренбург или в соседний городишко Бузулук. По возвращении из торговой поездки отец садился за стол, выпивал после дороги гранёный стакан водки, выгребал из карманов смятые купюры, подсчитывал выручку. А потом вместе с матерью прикидывали, на что её тратить в первую очередь. В семье ведь на ту пору было шестеро детей…
Вдруг (конечно, как всегда, неожиданно) вышел запрет на содержание домашнего скота. Точнее, ограничение в его количестве. Дед Михаил Бурцев отреагировал на это своей фирменной репликой — «опять голова босиком чудит». Но этот очередной закидон хрущёвской власти имел чёткое идеологическое обоснование. Чтобы народ полностью сосредоточился на коллективном социалистическом производстве, нужно было, по убеждению кремлёвских мыслителей, ликвидировать личное подсобное хозяйство, ограничить огородные участки. И сразу же закрутился сумасшедший бюрократический механизм.
Но ведь русский мужик изворотлив. Правдами и неправдами скрывали наличие скота. Счётчики и переписчики, которые ходили по дворам, хорошо угощались и делали соответствующие отметки в тетрадях. И всё равно многие вынуждены были избавляться от скота во избежание неприятностей, а то и судебного преследования.
Эта дурь вскоре сама по себе сошла на нет. И уже в шестидесятых годах, после снятия Хрущёва с должности первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета министров СССР, личные подсобные хозяйства снова получили право на существование.
В нашей семье скот держали всегда. Он был опорой в жизни, хотя и доставлял много хлопот. В тридцатые годы, когда развернулась раскулачивание, одной из первых, к кому нагрянули активисты, была семья моего деда Ивана Семёновича Сенчева. Посчитали, что пара волов, верблюд и пара лошадей — это неправедно нажитое богатство. И отправили деда, осудив за антисоветскую агитацию, на стройки народного хозяйства. Оторвали от земли, от привычного образа жизни, от детей. В 1942 году дед Иван Семёнович умер в Орске, где он работал в трудовой армии на строительстве гигантского мясокомбината.