Это была чисто русская встреча. Все они, мужчины и женщины, были врачами или студентами-медиками со старших курсов, все были женаты; было им лет по двадцать пять. Миша — стройный, бледный, задумчивый молодой человек, который оказался хозяином дома, — более или менее сносно объяснялся по-английски. Остальные сказали, что читают по-английски, но говорили еле-еле, так что мы болтали на какой-то смеси языков. В машине они непременно захотели сидеть все вместе, и все семеро кое-как втиснулись на заднее сидение. Они восхищались американской машиной, ее мощностью, размерами, удобством, скоростью, невиданными ранее приспособлениями. Все были в восторге от того, что им представилась возможность поговорить с американцами. Мы поставили машину не у парадного входа многоквартирного дома, а за углом. Миша предупредил нас, что в подъезде лучше не говорить по-английски, и мы молча прошмыгнули мимо пожилой лифтерши в поношенной телогрейке.
Мишина квартира — первое русское жилище, которое нам довелось увидеть, — была небольшой и скудно обставленной, но достаточно удобной для двоих. Это была однокомнатная квартира с маленькой кухней, прихожей, ванной комнатой и туалетом. Нас было девять человек; сгрудившись, мы уселись на кровать, которая одновременно служила диваном. Сначала разговор не клеился. Говорили о концерте Эллингтона (на котором никто из них не был, так как простым смертным билетов на такие концерты не достать), о западной музыке и модах, о нашей семье, о моей работе, о жизни на Западе и лишь немного о России. У хозяев дома — Миши и Лены, которые только недавно поженились, — не было почти никакого угощения, кроме того, что, по мнению русских, совершенно необходимо — двух бутылок водки, вынесенных кем-то под полой пальто из ресторана, двух больших соленых огурцов, еще влажных от рассола, и горбушки черного хлеба. Появились разнокалиберные рюмки, стаканы, чашки. Подчиняясь русскому обычаю, мы выпили водку залпом, запрокинув голову. Это было нашим приобщением к важнейшему ритуалу русской жизни. Присутствующих забавляло наше смущение. Они сразу же кратко проинструктировали нас о том, как действовать, чтобы выдержать смертельный удар водки: прежде чем глотнуть, надо сделать выдох, а выпив, сразу закусить. Девушки, проглотив водку, строили каждый раз страшные гримасы, а потом поспешно откусывали от одного из огурцов, ходивших все время по кругу. Другие понемногу откусывали от хлеба. Миша рассказал, что во время войны, когда хлеба не хватало, запойные пьяницы передавали по кругу корочку и только нюхали ее, не откусывая. Им было достаточно понюхать для того, чтобы ослабить действие водки. Он показал, как это делается, и подал мне хлеб и стопку. Я выпил водку, понюхал хлеб и раскашлялся. В комнате грохнул смех. Миша предложил мне попробовать еще раз. Я отрицательно покачал головой, но, оказывается, он имел в виду только хлеб и на этот раз настоял, чтобы я сделал вдох поглубже. Так я втянул в себя влажный, густой, кисло-сладкий, земной аромат русского черного хлеба. Я кивнул Мише, хотя и не понимал, как этот запах, каким бы насыщенным он ни был, сможет погасить огонь, все еще пылавший в моей глотке. Так мы и сидели, невинно болтая, до тех пор, пока не кончилась водка, — почти до трех часов ночи. Расставаясь, мы обменялись номерами телефонов и теплыми словами дружбы. И снова Миша шепотом попросил не говорить в подъезде по-английски и провел нас мимо сонной старушки у лифта. Мы простились на улице и расстались лишь после настойчивых просьб Миши и Лены о повторной встрече. "Нам обязательно надо встретиться снова”, — настаивал Миша.
Мы возвращались домой с Энн, пораженные тем, каким легким оказалось общение, как дружески отнеслись к нам эти молодые люди, как велико их неутомимое любопытство, стремление узнать как можно больше об Америке. А мы очень немногое узнали о России в тот вечер, если не считать того, что научились, как надо пить водку; это, казавшееся нам непреодолимым, препятствие было взято, а главное, мы завязали первые человеческие отношения в этой стране. Заворачивая за угол, я испытал острое чувство тревоги, когда в заднем зеркале вспыхнул свет фар. Однако машина не последовала за нами: может быть, она остановилась у мишиного дома. И все же мы были рады, что нам удалось так быстро познакомиться с молодыми русскими. На следующий день в знак благодарности я раздобыл для Миши и Лены два билета на концерт Эллингтона и набрал их номер телефона, чтобы сообщить об этом. Я не смог дозвониться: то не было ответа, то я попадал не туда. От моих коллег я уже знал, что московская телефонная сеть работает плохо, поэтому продолжал упорствовать. Но напав два раза подряд на один и тот же женский голос, я решил, что дело тут не только в телефонной сети. Вечером мы с Энн сами повезли билеты. Лифтерши в подъезде не было, и лифт не работал. На восьмой этаж мы поднялись пешком. Лена была дома: она удивилась и обрадовалась, что мы так быстро встретились вновь, а билеты привели ее просто в восторг. Я рассказал о неполадках с телефоном, и мы проверили номер: все было правильно, кроме последней цифры. Вместо "6” Миша написал "7”. Не могло быть и речи о неразборчивом почерке. Цифры были написаны четко и ясно. Мы исправили ошибку и ушли, передав Мише привет и взяв с Лены обещание встретиться после концерта. В течение ближайших недель я несколько раз звонил им. Миши не было дома: то он был на работе, то на экскурсии, то у родителей. Но Лена, судя по голосу, всегда была рада поговорить с нами. Однажды мы даже обсуждали вопрос о том, где бы нам встретиться, когда у Миши будет время. Как-то вечером, когда я позвонил, Лена сказала, что я могу застать Мишу у его родителей и договориться с ним. Она дала мне номер телефона. Я позвонил, трубку снял Миша, но когда я себя назвал, раздался щелчок и гудки "занято”. Я набрал номер еще раз. Телефон был занят. Я снова позвонил Лене и сказал ей, что Миша, по-видимому, больше не хочет с нами встречаться, и попросил прощения за свою назойливость. Она сказала: "Извините… Вы понимаете?” Я повесил трубку. Я был обескуражен, зато поднабрался опыта. Хотя в первые дни моего пребывания в Москве за мной и не следили так явно, как за Мервином Келбом, и мне быстро удалось вступить с русскими в контакт, только теперь я понял, что познакомиться с ними поближе и завязать настоящую дружбу — задача гораздо более трудная, чем это показалось вначале. Я попал в разряд тех иностранцев, которые тоже завели "одноразовых русских друзей”, но не смогли поддерживать с ними какие бы то ни было отношения в дальнейшем. Несколько недель спустя в разговоре с многоопытным американским дипломатом, которому довелось работать в Москве в разное время — при Сталине, Хрущеве и Брежневе, я упомянул о случае с Мишей и Леной.