Он сказал умоляюще:
– Прошу тебя вельми. Постой лишь возле меня. Немножко.
– А поезжай себе, – сказала она жестоко. – Вот тебя ищут.
В самом деле издалека доносились крики, заржали в лесу кони, откликнулся им конь князя.
– Увидят тебя здесь, будет тебе, – мстительно улыбнулась Забава.
– А я не боюсь никого, – сказал он, как последний хвастун. – Я над ними всеми, а не они надо мной. Ну, так подойдешь?
– Не хочу.
– Только подержать тебя за руку.
– Чего захотел.
– Ау-у! Княже! – послышался из зарослей могучий голос Коснятина. – Княже Ярослав!
В глазах Забавы сверкнуло любопытство.
– Так ты – князь?
– Князь. Иди ко мне.
– Если князь, то еще раз можешь приехать! – Она засмеялась и бросилась в чащу.
И след ее простыл.
А с другой стороны, испуганно перекликаясь, проламывались сквозь заросли посланные Коснятином ловцы и варяги.
– Чего претесь! – крикнул на них Ярослав, а Коснятину, когда тот вышел к коням, сердито сказал: – Отвыкай следить за князем. Негоже чинишь.
– Испугались за тебя, светлый княже, – виновато ответил Коснятин.
– Не маленький, сам как-нибудь управлюсь. Обдумал все нынче. Вели ковать мечи да копья и возить стрелу[11]по пригородам, чтобы готовили воев к весне, пойду на Киев.
Он махнул всадникам, чтобы отстали, оставили их с Коснятином наедине, продолжал:
– А зимой поедешь за море к свейскому царю. Слышал я, дочь у него есть вельми хорошая, сосватаешь за меня, ибо уже два лета, как моя Анна, царство ей небесное, покинула меня и перешла в Божьи чертоги, а мне на этом свете тяжело и неприютно.
– Я с тобой, княже, – напомнил Коснятин.
– Ты не в счет. Груб еси и плотояден.
– Обижаешь меня, княже. А я же для тебя…
– Знаю, что ты для меня. Все людское естество для меня открыто, ничто не укроется от глаз моих. Раз я на отца своего поднялся, то уже…
– Отец твой погряз в грехах, в бесовской похоти…
– Отец мой старый уже человек и великий человек. Никто ему не ровня. А грешны все мы суть. Каждый рождается с бесами и живет с ними, а к Богу идет всю жизнь. Но дойдет ли?
Коснятин обескураженно взглянул на князя. Ярослава тешила растерянность посадника.
«А знал бы ты еще про Забаву!» – злорадно подумал он, а вслух спросил:
– Кто-нибудь тут стережет твои ловища?
– Есть тут один ловецкий, за Гзенью его хижина. Но бездельник и гуляка страшный. Сегодня и вовсе куда-то исчез. Из-за него и не поймали ничего. Зря только проездили.
– Неумелые ловцы. А твоему сторожу нужен бы помощник.
– Обойдется. Обленился и без помощников, а дай – и вовсе ничего не будет делать! Простой люд надобно держать в руках!
Князя так и подмывало напомнить, что Коснятин тоже недалеко отошел от простого люда, собственно, он боярин только в первом колене, но решил лучше смолчать, ибо уже не хотелось ни о чем разговаривать с посадником. Он снова весь был поглощен сладким волнением от воспоминаний о Забаве, он снова бросил бы все и помчался бы в чащу, чтобы разыскать ее, с искрящимися серыми глазами, с щедрым телом, которое буйной волной ходит под широкой простой одеждой. Но посадник не ведал, что творится в душе князя, он по-своему истолковал сидение Ярослава у озера и последовавшее затем блужданье в одиночестве по лесу: видимо, князь тяжело и долго думал о своем неосмотрительном отказе выплачивать дань Киеву, видимо, его мучили угрызения совести, что встал против родного отца, против великого князя Владимира, против которого никто не мог выстоять, даже ромейские императоры искали у него милости. Но раз уж надумал Ярослав еще идти на отца своего и войной, то не следует пренебречь этим намерением, хотя и верить мгновенной вспышке Коснятин тоже не мог, ибо знал, как часто Ярослав отказывается от своих намерений, остынув и взвесив все заново.
– Вече нужно собирать ради войны, – сказал посадник осторожно.
– А собирай, – равнодушно откликнулся князь.
– Возле Софии или на княжьем дворе?
– Собирайтесь на Софийской стороне. Негоже мне поднимать вече против отца своего. Да и нагудели уже мне полные уши своим криком новгородским.
Ударил коня, поскакав от Коснятина. Отдалялся от места, которое стало для него благословеннейшим, а хотел бы возвратиться назад, снова найти Забаву – еще и до сих пор слышал ее голос, в ушах его звенели последние слова дерзко и многообещающе: «Если ты князь, еще раз можешь приехать…» Можешь приехать…
Возвратившись на княжий двор, Ярослав велел отслужить в дворовой церкви вечерню. Долго стоял на коленях в темной, еле освещаемой слабенькими огоньками свечей церковке, просил прощения у Бога, мысленно обращался к отцу своему, к покойнице матери и к покойнице жене, которая лежала где-то в корсте, в дубовом же соборе Софии на той стороне Волхова, и если выйти сейчас из церквушки и стать на берегу тиховодной тусклой речки, то угадаешь в темноте Софийский холм за Волховом, а на холме – тринадцатиглавое диво, возведенное по велению князя Владимира в год, когда крестил он своих сыновей в Киеве и киевлян, – угадаешь, но не увидишь, ибо новгородские ночи осенью темные и беспросветные, это лишь в Киеве были когда-то ночи светящиеся, и с киевских гор видны были и далекие миры, и маленькому Ярославу открывались в те ночи самые отдаленные земли с кедрами и оливами, расстилалась пустыня с подвижниками и великомучениками, вставали бессмертные герои, шли к нему сквозь те просветленные ночи мудрецы из древнейшей древности, белели мраморные города, храмы, саркофаги славных царей и воителей. Видел он это все и отсюда, с берега темного Волхова, из-за болот и лесов, летел через бездорожье и непроходимые чащи силой своей фантазии, своего духа. О могущество духа людского, просветленного книжной мудростью, вознесенного высокими истинами!