- Какое, - говорит, - было в селенье происшествие?
- Никакого, - говорит, - ваше благородие!
- Как никакого? Ах ты, - говорит, - земская полиция! - Трах его по зубам.
К другому сотскому - тот этак из рыжих, плутоватый случился.
- Какое? - говорит.
- Было, ваше благородие, Иван Петров там у Николая Михайлова, что ли, петуха зарезал!
- Позвать, - говорит, - Николая Михайлова!
Приходит мужик.
- Здравствуйте, - говорит, - батюшка!
- Здравствуй, - говорит, - братец; все ли у тебя в доме благополучно?
- Все, батюшка, кажись, слава богу.
- Погляди-ка на образ!
Смотрит мужик.
- И не совестно тебе и не стыдно? Не отворачивай глаз-то, нечего!..
- Да что мне, сударь, отворачивать!
- Как что, а черный-то петух где?
Мужик, знаете, и рассмеялся.
- Подлец Ванька, - говорит, - надругатель, зарезал!
- А объявил ты о том земской полиции?
- Что, сударь-с, - говорит, - объявлять!..
- Как что?.. У тебя сына зарежут, ты скажешь: что объявлять!..
- Батюшка! - говорит мужик удивленный. - Разве сын и петух все одно и то же?
- Одно и то же! Прочтите, - говорит он это писарю уж своему, - статью, где сказано, что совершивший преступление и покрывший его подвергаются равному наказанию!
Прочитали мужику; стоит он разиня рот. Сотские между тем шепчут ему:
- Видишь, - говорят, - сердит приехал; поклонись ему червонцем!
Поклонился мужик - освободили.
- Ну, теперь, - говорят, - убийцу давайте.
Приводят мужика; бойкий такой был, и прямо к руке господина станового.
- Прочь! - крикнул тот на него. - От тебя, - говорит, - кровью пахнет!
Отошел мужик.
- Как, - говорит, - ты смеешь производить дневной грабеж с разбоем?
- Я, - говорит, - сударь, никого не грабил!
- Как никого? А петух Николая Михайлова где?
- Николая Михайлова петуху, - говорит мужик, - я завсегда голову сверну - он у меня все подсолнечники перепортил!
- Ну так, - говорит ему Карпенко, возвысив уже голос, - я тебе прежде голову сверну. Эй! Колодки!
Струсил и тот парень; сотские и ему шепчут:
- Видишь, - говорят, - сердит; поклонись красненькой!
Стал мужик кланяться, так еще не берет господин становой. Он в ноги ему повалился: "Возьми, батюшко, только!" Принял.
Я после услыхал это; приезжаю, спрашиваю мужиков:
- За что, - говорю, - дураки, вы деньги ему давали?
- Да что, батюшка, - говорят, - сами видим, что одно только его надругательство над нами было, только то, что горячиться он очень изволил, как бы и настоящее дело шло... Думаешь: прах его возьми, лучше отступиться!
Слушая Шамаева, я предавался довольно странным мыслям: мне казалось, что и он все это лжет и выдумывает для моей потехи. "Да, старичок, думалось мне, - и ты сумеешь разыграть сцену, какую только захочешь..." Наконец, сам-то я... автор? Правду ли я все говорю, описывая даже этих самых лгунов?
VIII
КРАСАВЕЦ
Народы дикие более всего ценят в человеке силу, ловкость и красоту физическую; народы образованные... нет, впрочем... и народы образованные очень ценят это: кто не помнит того времени у нас, когда высокий рост, тонкая талия и твердый носок делали человеку карьеру? Даже в высокопросвещенной Европе Леотар{381} любим и почитаем женщинами. Весьма многие дамы, старые и молодые, до сих пор твердо убеждены, что у красивого и статного мужчины непременно и душа прекрасная, нисколько не подозревая в своем детском простосердечии, что человек своим телом так же может лгать, как и словом, и что весьма часто под приятною наружностью скрываются самые грубые чувственные наклонности и самые низкие душевные свойства.
На эту тему нам придется рассказать очень печальный случай.
Наступали уже сумерки... В воздухе раздавался великопостный звон к вечерне; но была еще масленица, и вокруг спасовходского монастыря, в губернском городе П..., происходило катанье. В насмешке над уродливостью провинциальных экипажей столько моих собратьев притупило свои остроумные перья, что я считаю себя вправе пройти молчанием этот слишком уж опозоренный предмет и скажу только, что во всем катании самые лучшие лошади и сани были председателя казенной палаты (питейная часть, как известно, переносящая всегда на своих жрецов самые благодетельные дары, была тогда еще в прямом и непосредственном заведывании председателей казенных палат). В санях этих сидели две молодые дамы: одна в прекрасной шляпке и куньем салопе, с лицом, напоминающим мурильевских мадонн, в котором выражалось много ума и чувства; другая была гораздо хуже одета, с физиономией несколько загнанной, по которой сейчас можно было заключить, что она гораздо более привыкла слушать, чем сама говорить. Первая была молоденькая жена председателя, а вторая - ее компаньонка. Хорошенькие глаза хорошенькой председательши беспрестанно направлялись в одну из боковых улиц.
- Александр Иваныч выехал не оттуда-с! - проговорила, наконец, ее компаньонка.
Председательша сейчас же перекинула взгляд на ее сторону. К ним подъезжал верхом на карабахском жеребце высокий, статный мужчина, и хоть был в шляпе и статской бекеше, но благородством своей фигуры, ей-богу, напоминал рыцаря. Конь не уступал седоку: около красивого рта его, как бы от злости, была целая масса белой пены; он беспрестанно вздрагивал своим нежным телом... Ему, казалось, хотелось бы и взвиться на дыбы и полететь, и только опытная, смелая рука, его сдерживавшая, заставляла его идти мелкой и игривой рысью.
Господин этот назывался Александр Иванович Имшин. Он подъехал к нашим дамам.
- Хорошо, хорошо - так поздно!.. - говорила председательша в одно и то же время ласковым и укоряющим голосом.
- Я объезжал в поле Абрека; он ужасно у меня сегодня шалил, - отвечал Имшин и ударил коня по шее; тот еще заметнее вздрогнул телом своим и еще ниже понурил голову. - Что ваш муж? - спросил Имшин.
- Спит! - отвечала председательша.