В Four Essays on Liberty сэр Исайя говорит: ни разу еще ни единый философ не преуспел в доказательстве или опровержении детерминистского тезиса, гласящего: субъективное отношение к историческим событиям не влияет на них. Но его очерки, повествующие о том, как русские мыслители жили согласно своим верованиям, закаляя их повседневной нравственной борьбой, лучше любых логических доводов доказывают положение, пронизывающее все работы Исайи Берлина: человеческие существа нравственно свободны и способны (по крайней мере чаще, нежели это признают приверженцы детерминизма) влиять на события — к добру или к худу — посредством искренних убеждений либо добровольно избранных идеалов.
Россия и 1848 год
О
бычно 1848 год не считается какой-то особой вехой в русской истории. Революции 1848-го, казавшиеся Герцену жизнедатными грозами, освежившими удушливо знойный день, обошли Российскую империю стороной. Глубокие и резкие перемены в имперской правительственной политике, произошедшие после разгрома декабристов (1825) были весьма, и даже слишком, действенными: литературные бури, подобные скандалу, разразившемуся вокруг Чаадаева в 1836-м, беспечные беседы студентов-вольнодумцев, за которые пострадали Герцен и его друзья, — даже незначительные крестьянские волнения, прокатившиеся в начале 1840-х по захолустным уездам, пресекались и усмирялись без труда.
В 1848 году покой огромной и все продолжавшей расширяться империи оставался всецело невозмутимым. Исполинскую смирительную рубашку бюрократического и военного правления Николай / не изобрел сам, однако подлатал и подновил ее, затянул потуже — и, вопреки частой чиновничьей глупости и лихоимству, дело явно пошло на успешный лад. Нигде не замечалось ни малейшего признака по- настоящему независимых мыслей и поступков.
Восемнадцатью годами ранее, в 1830-м, новости, пришедшие из Парижа, вдохнули новую жизнь в русских радикалов; французский утопический социализм произвел глубокое впечатление на русскую общественную мысль; польское восстание сплотило демократов повсеместно — почти так же сплотило их столетием позже дело республиканцев, когда в Испании разразилась гражданская война. Но восстание подавили, а всех участников этого великого пожара — по крайности, открыто поддерживавших или одобрявших мятеж, к 1848 году, по сути, искоренили — причем равно решительно и в Варшаве, и в Санкт-Петербурге. Западноевропейским наблюдателям — и дружественным, и враждебным России — чудилось, будто самодержавие незыблемо. Тем не менее, 1848 год сделался поворотным пунктом и в европейском, и в российском развитии: не только благодаря определяющей и решающей роли, сыгранной в дальнейшей русской истории революционным социализмом, о рождении коего протрубил Манифест коммунистической партии, сочиненный Марксом и Энгельсом, но еще скорее, из-за воздействия, которое неудавшимся европейским революциям суждено было оказать и на русское общественное мнение, и, в частности, на русское революционное движение.
Однако в то время предвидеть подобное почти не представлялось возможным, и трезвый политический наблюдатель — схожий с Грановским или Кошелевым — был обоснованно удручен сомнениями в самой возможности даже умеренных реформ, а уж о немыслимо далекой революции не стоило и мечтать.
Маловероятно, что в 1840-х годах кто-либо — даже из наиболее отважных духом, — исключая, пожалуй, Бакунина и одного-двух петрашевцев, полагал немедленную русскую революцию вероятной. Революции, вспыхнувшие в Италии, Франции, Пруссии и Австрийской империи, устраивались более-менее организованными политическими партиями, открыто выступавшими против тамошних режимов. Эти партии состояли из интеллигентов — радикалов и социалистов — или действовали в союзе с ними; во главе этих партий стояли выдающиеся демократы, связанные с общепризнанными политическими либо общественными учениями или сектами; эти партии пользовались поддержкой среди либеральных буржуа — или получали помощь от расстроившихся и несостоявшихся национальных движений, обретавшихся на разных стадиях развития и устремлявшихся к различным идеалам.