И в ряды этих партий вливалось немало недовольных рабочих и крестьян. Ничто из вышеперечисленного не обрело в России ни очертаний, ни организованности — положение вещей нимало не походило на западное. Параллели, проводимые между русским и западноевропейским развитием, всегда обращаются поверхностными и обманчивыми; но уж если заниматься уподоблениями, то русский девятнадцатый век лучше сравнивать с европейским восемнадцатым. Противостояние русских либералов и радикалов, начавших набираться храбрости и поднимать головы в середине 1830-х— начале 1840-х, когда миновали суровые репрессии, последовавшие за разгромом декабристов, несравненно больше походило на партизанскую войну, что вели французские энциклопедисты и вожаки германского Aufklarung[29] против Церкви и абсолютной монархии, нежели на борьбу массовых организаций или народные движения в Западной Европе девятнадцатого столетия.
Русские либералы и радикалы 1830-х и 1840-х годов — независимо от того, ограничивались они изучением вопросов эстетических и философских, подобно участникам кружка, созданного Станкевичем, или, подобно Герцену и Огареву, занимались вопросами политическими и общественными, — пребывали одинокими lumieres[30], малочисленной, застенчивой умственной элитой; они собирались, они спорили, они влияли друг на друга в гостиных и салонах Москвы или Санкт-Петербурга — однако не имели всенародной поддержки; за ними не стояли ни обширные движения политического или общественного толка, будь это хоть политические партии, хоть, на худой конец, не оформившаяся, но повсеместная буржуазная оппозиция, подобная той, что предшествовала Великой французской революции. Тогдашние разобщенные и рассеянные русские интеллигенты не опирались на средний класс — его не имелось, — да и на крестьянскую подмогу им рассчитывать не доводилось. «... В народе есть потребность на картофель, но на конституцию ни малейшей; ее желают образованные городские сословия, которые ничего не могут сделать», — писал Белинский своему другу
Павлу Анненкову в 1847-м[31]. Тринадцать лет спустя на слова Белинского эхом отозвался Чернышевский — со свойственным ему стремлением преувеличивать: «Нет такой европейской страны, в которой огромное большинство народа не было бы совершенно равнодушно к правам, составляющим предмет желаний и хлопот либерализма»[32]. И тогда, и ранее это навряд ли было справедливо по отношению к большинству западноевропейских стран, однако довольно точно определяло отсталость, царившую в России.
Покуда экономическое развитие Российской империи не породило промышленных и трудовых неурядиц, покуда не возникли буржуазия и пролетариат западного образца, демократическая революция оставалась мечтой; а когда упомянутые условия сделались действительностью, когда общественная жизнь ускорилась в последние десятилетия девятнадцатого века, революция не слишком замедлила свой приход. «Русский 1848-й» грянул в 1905-м — к этому времени западная буржуазия утратила и свою революционность, и даже воинственное стремление к реформам; полувековая русская отсталость сама по себе явилась могучим фактором, вызвавшим и окончательный, бесповоротный раскол меж либеральным и авторитарным социализмом в 1917 году, и воспоследовавшее убийственное расхождение русских и европейских путей.
Вероятно, Ф.И.Дан оказался прав, предполагая, что именно такое расхождение подразумевал Герцен, обратившийся к Эдгару Кинэ и воскликнувший: «... вы [пойдете] пролетариатом к социализму, мы социализмом к свободе»[33]. Различная степень тогдашней политической зрелости — российской и западной — живо и ярко определяется во вступлении к «Письмам из Франции и Италии», сочинявшихся изгнанником Герценом в лондонском пригороде Путней (Патни). Речь идет о западно-европейской революции 1848 года:
Либералы —. эти протестанты в политике — в свою очередь страшнейшие консерваторы, они за переменой хартий и конституций, бледнея, разглядели призрак социализма и перепугались; удивляться нечему, им тоже есть что терять, есть чего бояться. Но мы-то совсем не в этом положении, мы относимся ко всем общественным вопросам гораздо проще и наивнее.