Я, дурак, не долго думая, лизнул. Тут, брат, огниво-то прильнуло к языку и губам-те. Я тут же силой отодрал. Кровь хлещет, табак просыпался. А Петрушка, дьявол, хохочет. Вот и покурили. Я чуть ево прудилом не треснул: «Ты без худово жить не можешь, нашел урос, времо базгальничать».
Язык-от у меня распух. Три дня кроме холодной щербушки ничего не мог исти. А Петрушка, зараза, каждому встречному-поперечному сказовал, как я огниво лизал. Эдакой вот безгалик бул, царство ему небесное.
Мой-от дядя Ваня Щелканенок, когда из ссылки приехал, много-много всякого рассказывал. Вот слушайте его баянье, если он врет — то вру я:
— В Хабаровске-то мы вольно жили. Над нами не дековались. У меня товаришонок бул — Алешка Нужненко. Венной за мной присматривал как за братом. Я его тоже шибко жалел. Другие мужики его «хохлом» кликали. Я за нево приставал: «Грех, ребяты, хохлом человека не кличьте. Собаки али охто! У нас в Русском Устье хохлом мохнатую собаку кличут».
А он только посмеивается. Страсть смирной бул — комара да не обидит. А сам охольной, просто иверень.
И вот оннежду мы с ним, с Нужненко, у его дугудушки гуляли. Вдвоем три литра спирту выпили. Я домой пошел. Алешка гуврит:
— Чево, Ваня, на своих ногах дейдешь? Может, проводить тебя.
— Ништо станешь провожать, я енвалит али охто.
Пошел. А на дворе темень-углуха. Иду эдак потихонько, а на меня какие-то мужики натыкаются и натыкаются. Я, брат, страсть обзадорился — идти не дают. Одного мужика со злости-то наотмашь и стегнул, он сразу крестом упал. Потом ищо двое ли, трое ли на меня натыкались. Я их тоже благословил. Так все нырком и упали. Хлестал, хлестал, аж кулак заболел. Де, домой потихонько дочапал. Мольча кумельгой упал на койку и уснул, ничево-да не помню. Утром слышу: стукоток, громоток — люди чево-то шухумятся. Глаза открыл. Меня красноармеец за плечо трясет:
— Ты, Щелканенок, из Русского Устья! Вставай!
У меня сон обдернуло. Я на гузно сел и гувру:
— Чево дашпелися? Чево православному христианину отдохнуть не даете?
— Науродовал, а еще спрашивает. Вставай, Щелканенок, тебя командир Блюхер кличет. Во всем Хабаровске ни электричество не горит, ни радиво не бает. Ты, говорит, дьявол, спьяну глазу все телеграфные столбы по большой улице переломал.
Ошо, у моево старика, у Голыженского, страсть умная собака була. От юкагиров щенком взял. Имо-то — Улькума. Вечером баем: «Завтра в Косухину поедем». Собака у ног лежит. Утром станем, собак напрягаем. Улькума передом. Спехнёмся молчком, Улькума направляется в Косухину. Ошо, другой раз баем: «Поедем в Осколково». Утром спехнёмся, Улькума сразу же прямиком в Осколково направляется.
Ошо, если приедем на заимку, собак не надо было привязывать. Улькума прибежит и сразу же поводком вокруг кола несколько раз завьется и лежит. Другие собаки нарываются на крупашек ли, на оленей ли, а она мольча лежит, как камень. Все толковала, только баять не умела.
Ошо, оннежду случай бул. Убьет меня бог, вохшу не вру! (Крестится.) Ехали мы со стариком через кал-тус на Долгую Виску. Едем потихоньку, тишина стоит. Улькума одна себе передом застегнута. Старик-от потихоньку и покликат:
— Улькума! Улькума!
Наши, не поверите. Собака-та к нам голову повернула и по-человечески и спросила:
— Чево?
— Ошо, я чуть с нарты-те не упал. Эдакая, брат, страсть умная собака була.
Годов восемь тому назад видел я сон. Будто моя мать вошла к нам избу и спрашивает брата Семена. Я ей говору:
— Мама, Семен живет у Яра, а мы живем тута, в Крутой.
А она отвечает:
— Я хотела у них пожить.
Ушла. Я проснулся и долго не спал, думаю, к чему бы это. Прошло времо. Про сон я забул. Оннежду приезжаю к Яру. Смотрю — у Семена жена, Мария, беременная. Я про сон-от и рассказал брату.
— Значит, мама ояви прийти хочет, а ведь давно умерла-то. Не зря, значит, я дырку на гробе делал, звал в свою семью,
Прошло полгода, родилась у Марии девчонка. Анкой назвали. Пошла по третьему году, стала баять и все-все стала рассказывать: как и чем болела, как умерла. Бабушкины вещи называла своими, отнимала их у матери.
Когда мама живая була, серыги носила, на левой щеке у нее была родинка, а на правой ноге большой палец был наполовину топором отрублен.