– Ну, гад, изнасиловал мою подружку? Она тебя засадит!
Он с изумлением говорит:
– Какую подружку?
Она говорит:
– Ну как же! Помнишь Новый год?
Тут он вспоминает, что действительно была там и подружка. Но он же шутник, ерник, он спрашивает, будто с трудом вспоминая:
– Так это я с тобой был на Новый год?
Она говорит:
– Ах ты, сука! Ты даже не помнишь, с кем ты в Новый год был? Ну, смотри, я тебе устрою!
Но поскольку весь этот разговор происходит во время определенного лирического процесса, то и ее угрозы звучат как бы в шутку.
А тем временем в милиции процесс уже пошел, то есть там заводится уголовное дело. Которое попадает к следователю – правильной и несчастной советской женщине, члену КПСС. И когда к ней приходит этот серафим со своими шуточками под рязанского Швейка и говорит: «Здрасьте, вы меня вызывали?» – она ему очень сухо и протокольно отвечает:
– Вы приглашены по делу об изнасиловании…
Но Витя же в своем амплуа, он продолжает Ваньку валять:
– Я вообще по этому делу специалист. Если вам надо помочь, то я…
Она говорит:
– Вы вообще отдаете себе отчет, с кем вы разговариваете? Я следователь.
Он говорит:
– А что, следователи – не женщины? У вас дырочка, а у меня пипирочка.
Она вызывает караул и говорит:
– Вот этого типа, чтобы он охолонился, на три дня в КПЗ. А через три дня я продолжу допрос.
И его уводят в камеру предварительного заключения.
А в КПЗ бывают дни, когда там полно задержанных и люди как-то общаются. А бывает, когда там никого нет, пусто. Витя попал в пустой день. И вот он, при его общительном характере и темпераменте, походил десять минут туда-сюда по камере – делать нечего. Постучал в дверь, ему снаружи сказали: заткнись! Он понял, что дело хана – тоска. А он так не может, он должен что-то выкинуть, какой-нибудь фортель. Тогда он говорит:
– Сержант, очень важное дело! Государственное! Я знаю серьезные военные тайны, но боюсь, что не смогу донести их до начальства, потому что сюда в любой момент могут привести каких-нибудь убийц или бандитов. Дай мне бумагу и карандаш, я должен записать важнейшие вещи.
Сержант, конечно, смотрит на него с подозрением, но Витя же гениальный актер, он что угодно мог сыграть, хоть самого Баниониса в «Мертвом сезоне». И этот мент достал школьную тетрадку и химический карандаш и бросил их Вите через намордник камеры. Невский открыл первую страницу и подумал, что бы ему такого бессмертного написать. Он еще сам не знал в тот момент, зачем он попросил ту тетрадку. И он пошел по тому же пути, по которому мы с тобой идем. Он решил перед тем, как его посадят, а может, не посадят, вспомнить самое дорогое, что было у него в жизни. А что у него было самое дорогое? Любовные романы. И он вывел на первой странице этой тетради бессмертную фразу в его собственном стиле. Он написал так: «КАК Я СТАЛ НА ПУТЬ РАЗВРАТА. История моей жизни». И дальше, поскольку его обвиняли в изнасиловании, которого он не помнил, он начал издалека. Про то, как в возрасте трех лет он, сидя на горшке в детском садике, смотрел, как какала его соседка. И это его страшно возбудило. Потом, как в возрасте семи лет он схватил за косу какую-то девочку. А когда она его ударила, то он ударил ее по попе, и это его страшно возбудило. И пошло-поехало. Это было очень вольное сочинение на заданную тему, как на приемных экзаменах во ВГИК. Покончив с детством, Витя перешел на свою учебу в ремесленном училище и на поступление во ВГИК – как, сдавая творческие экзамены, он перетрахал всех абитуриенток. А поступив во ВГИК – всех актрис, институтских секретарш и преподавательниц. Короче, все трое суток он сочинял в совершенно сказочных творческих условиях – полная тишина и уединение, трехразовое, но не утомительное питание и никаких отвлекающих соблазнов в виде бутылки кагора или киномеханика с бюстом пятого размера.
К концу трехдневного срока тетрадочка была исписана до последней страницы его талантливыми и юмористическими фантазиями, и если бы мы смогли отыскать ее в архивах прокуратуры, то по ней можно было снять замечательный фильм для фестиваля комедийных фильмов. А на четвертый день Витю выводят из КПЗ и ведут на допрос к той же следовательнице. Которая уже получила заключение по результатам сравнительной экспертизы Витиной спермы и спермы, извлеченной у пострадавшей гражданки Петровой. А поскольку эти результаты идентичны, следователь предъявляет Невскому обвинение, то есть говорит уже официальным тоном: я, такая-то и такая-то, предъявляю вам, такому-то и такому-то, обвинение по статье такой-то и такой-то – изнасилование; что вы можете сказать по этому поводу?
Но Невский еще не врубается, насколько это серьезно, он ведь сейчас после творческого процесса, после, можно сказать, своей Болдинской осени, и он ей отвечает:
– А чего тут говорить? Я все написал.
И подает ей тетрадку со своим юмористическим сочинением, которое в другой ситуации могло бы сойти за такой предмет литературы, как, скажем, «Лука Мудищев» или известные вольные сочинения Пушкина и Лермонтова на ту же тему. Но когда это ложится в уголовное дело об изнасиловании, то для следствия это уже никакое не легкомысленное сочинение, а улика, вещественное доказательство и неоспоримый юридический документ. К тому же эта баба-следователь совершенно, как ты понимаешь, нетворческий человек. Она воспринимает все всерьез и ищет в своих юридических справочниках, как называется это извращение, когда с трех лет подсматривают, как другие какают. И на основании этой тетрадки она находит, что Витя педофил, эксгибиционист, извращенец и так далее. То есть она составляет на Витю огромное заключение на сорока страницах с цитатами из его сочинения и комментариями из учебников по криминалистике и судебной психиатрии. И это дело идет в суд. И несмотря на то, что за Витю вступаются Шукшин, Трегубович, все руководство «Ленфильма», студии имени Горького и еще целая куча знаменитых людей, которые пишут, что он талантливый режиссер, замечательный актер и надежда советского кинематографа, что никакого изнасилования не было, а эти две твари просто сводят с ним счеты, Витя Невский получает восемь лет. Его исключают из ВГИКа, он сидит семь лет и выходит уже совершенно седой, без зубов и с какими-то запавшими и трагически-горестными глазами. Его узнать было невозможно. Когда он бросился ко мне в Доме кино и стал обнимать: «Саша! Дорогой! Здорово!» – я его сначала чуть не оттолкнул от себя – бомж какой-то! Потом узнал, пригласил в ресторан, мы вспомнили вгиковскую молодость.
Конечно, во ВГИКе его не восстанавливают, диплом он не защищает, а начинает работать на «Ленфильме» каким-то пятым помощником шестого ассистента. То есть на мелкой должности и с совершенно ничтожной зарплатой. Пьет и живет где придется. При этом все к нему относятся доброжелательно и даже с сочувствием: мол, жалко парня, эта тварь сисястая изломала человеку жизнь ни за что. Но что поделаешь, так получилось.
И так бы оно, конечно, докатилось до трагического конца и еще одной загубленной жизни и пропитого таланта, как это бывает у нас сплошь да рядом, но в этот момент развернулась горбачевская перестройка, а что такое перестройка в кино? Это была какая-то странная и дикая кинолихорадка, когда любой человек с улицы, без образования мог получить постановку даже на «Мосфильме»! Это был просто бум плебейства и дилетантства в кино! Люди находили деньги на постановку фильма у каких-то банков, авизных аферистов, спекулянтов нефтью, нуворишей. «Мосфильм», который обычно производил около 40 художественных и 20 телевизионных фильмов в год, за один 1991 год сделал триста полнометражных фильмов! И все эти фильмы были сняты непрофессионалами, после чего кино рухнуло, потому что зрители по инерции ходили в кино на каждую премьеру, а напарывались на дерьмо.
Но среди этого вала киномакулатуры могли всплыть и какие-то неожиданные вещи. На «Ленфильме» вдруг вспомнили, что есть Невский – хороший парень, которому надо помочь. Ему сказали: пиши сценарий. Он написал сценарий и снял своей первый фильм. Это была картина о несчастной любви, построенная на его детских воспоминаниях, – чернуха и достоевщина в стиле гиперреализма. Девочка и мальчик, которые влюблены друг в друга, и жуткая, страшная нищета послевоенного Ленинграда. Убийства, грязь, черная эротика, какие-то кошмары. Но снято с потрясающей достоверностью и какой-то магической, завораживающей жутью кафкианства.