Но существуют и другие диалектные особенности, которые уже не могут считаться определяющими общий облик того или иного говора.
Некоторые из них хотя и представляют собой специфические диалектные явления, но распространены они в совершенно различных по общему своему характеру говорах. Таково, например, произношение долгих шипящих ш и ж как твердых звуков (ш̄, ж̄), встречающееся как в северных, так и в южных говорах: ш̄у́ка, во́ж̄ы, је́ж̄у, ш̄ы (ср. литературные ш̄’, ж̄’: ш̄’у́ка, во́ж̄’и и т. д. Таково и изменение звука в в положении перед согласными и на конце слова в у неслоговое (ў): пра́вда — пра́ўда, стало́ф — сталоў и т. п., что тоже встречается и в северных, и в южных говорах. По наличию этих черт нельзя определить общего облика говора, ибо они могут сочетаться и с северновеликорусской, и с южновеликорусской структурой диалекта.
Некоторые же диалектные явления распространены лишь в очень немногих говорах и поэтому вообще не могут ничего говорить об общем характере того или иного диалекта в силу своей незначительной роли в его структуре. Таково, например, явление произношения ш и ж как мягких звуков (ж’из’н’, ш’ит’ и т. д.), известное в некоторых Ивановских, Костромских и Кировских говорах; или наличие особого звука l — так называемого л «среднего», произносящегося в некоторых говорах в положении перед гласными заднего ряда: пошlа́, сказа́lа, нашlо́с’, стоlу́, по́lу и т. п. Такой звук, отличающийся от л твердого и от л мягкого, можно слышать в отдельных Рязанских, Вологодских, Кировских говорах, а также в Сибири.
Однако есть еще и третий тип явлений, особенностью которых является то, что они в целом выходят за пределы собственно диалектных черт и представляют собой скорее явления, свойственные живой русской разговорной речи или просторечию. Таково, например, одно из явлений, связанных с образованием форм настоящего времени глаголов с основой на заднеязычные к и г — типа пеку, бегу и под.
Образование этих форм может быть трех типов. Во-первых, здесь может наблюдаться чередование к и г с шипящими, соответственно с ч’ и ж: п’еку́ — п’еч’о́ш, б’егу́ — б’ежы́ш, ст’ер’егу́ — ст’ер’ежо́ш и т. д. Такие формы присущи литературному русскому языку и многим говорам. Во-вторых, при образовании этих форм может отсутствовать всякое чередование согласных в основе, и тогда к и г сохраняются во всех формах спряжения в настоящем времени: п’оку́ — п’еко́ш — п’еко́т — п’еко́м — п’еко́т’е — п’оку́т, б’ер’огу́ — б’ер’его́ш — б’ер’его́т — б’ер’его́м — б’ер’его́т’е — б’ер’огу́т и т. д. Такое образование является типично диалектным, свойственным Владимирско-Поволжским и Вологодско-Кировским говорам. Наконец, в-третьих, в рассматриваемых формах может наблюдаться чередование к и г с к’ и г’: п’еку́ — п’ек’о́ш — п’ек’о́т — п’ек’ом — п’ек’о́т’е — п’еку́т, ст’ер’егу́ — ст’ер’ег’о́ш — ст’ер’ег’о́т — ст’ер’ег’о́м — ст’ер’ег’от’е — ст’ер’егу́т и под. И вот такое образование данных форм можно встретить не только в огромном числе совершенно различных говоров, но и в городском просторечии. Известно, например, что в просторечии Москвы широко распространены такие формы, как жг’ош, зажг’о́т’е, т’ек’о́т и т. д. Следовательно, подобное явление уже нельзя просто прикрепить к тому или иному диалекту и считать его специфической чертой определенного говора.
Таким образом, среди явлений, присущих различным русским диалектам, надо видеть факты разного порядка: одни из них представляются не только чисто диалектными особенностями, но и могут считаться определяющими общий облик говора; другие, являясь также диалектными, в отличие от первых, не могут определять общего характера диалекта, так как они или распространены в совершенно различных русских говорах, или, наоборот, известны слишком небольшому их числу; третьи, наконец, вообще выходят за рамки собственно диалектных явлений, проникая в устно-разговорную речь или просторечие.