Родивон хоть и зажмурился, однако слышит между тем и думает: что за диво, – лошадь как будто идет, а телега все не подвигается? – Переждал немного и выглянул, – а товарищ от него уже сажень на двадцать!
Увидал в чем дело Родивон, и завопил не своим голосом: – Макар Макарыч! (небось вспомнил как зовут и по батюшке) – что же это ты делаешь? как же мне тут оставаться? ведь без лошади на одной телеге не выедешь!
А тот ему в ответь махнул рукой, да его-ж почти словами и вымолвил: «Телега твоя, а гнедая моя; а я на своей гнедой могу ехать куда мне хочется. – Прощай, брат Родивон! прости до утра; выспишься, будешь умен.»
И правы, сказывают, были речи Макара Макарыча; если прилунилось после того Родивону с кем одно дело вести, то уже он в нужде не оставлял без помощи своего товарища, – да видите и детям своим наказ оставил такой: «с кем затеял быть вместе, с тем и будь заодно и товарища в нужде всегда береги, а не то он из друзей попадет во враги.»
III. Нет худа без добра
Едет мужичек путем дорогою, по пути ему пешеход идет. Ну, конный пешему не товарищ, дело известное; а нашему пешеходу хотелось бы влезть к конному в товарищи, – причина вестимая: пеший умаялся, устал, а конному нет и нуждушки, – едет себе, дремлет да покачивается.
Так конный едет да дремлет, а пешеход идет да пыхтит, а путешествуют рядышком.
Глядит пешеход, озирается, присесть ему на телегу очень бы хотелось, – да неловко как будто седока конного потревожить: во-первых тот сам больно дюж-плотен, – да и дремлет к тому-ж, не словоохотен; а второе – и лошадка-то его больно тоща да худа, насилу передвигается.
И долго плетутся они так вместе по одному пути: пешеход умаялся, лошадка еле тащится, а не отстает от него.
Пешему и вздумалось: а что мол, коли она одного везет не останавливаясь, то хоть и плоха, а как-нибудь двоих дотащит авось, только вот беда: седок – лентяй, неразговорчивый: сидит да дремлет, точно лошадь не его, точно ему до неё и дела нет.
Пешеход не простак, однакож: прежде кашлянул громко, задумав дело повести, – кашлянул так, чтобы седок проглянул, очувствовался, а после и речь повел.
– А что, дядя, далеко ли путь держишь?
– Чаво?…
– Далеко ли едешь-мол?
– До села Тугаева.
– То-то твоя лошаденка и туга на ходу: я вот версты с три все с ней рядом иду.
– А что ж станешь делать? дороги плохи!
– Так, так, истая правда, – что если плохо идется, то плохо и едется.
– Вестимо.
Тут было оба замолчали: ездок зевнул и опять принялся дремать, но пешеход опять с речью к нему:
– Да, часто, дядя, многое на свете кажется плохо нам, а глядишь – ино выходит с хорошим пополам.
– А как бы это так?
– А вот примерно как. Вот со мной самим раз какой случай был – слышь?
– Слышу.
– Ну вот… раз мне понадобилось гороху на посев… слышь?
– Слышу.
– Ну, я поехал за-ним на базар, да дорогою-то и запоздал… слышь?
– Ну, слышу.
– Да, и запоздал; а гороху непременно надобно было купить, а его, думаю, нет на базаре: издали видно было, что торговцы почти все поразъехались, а гороху крайне нужно купить… как с этим делом быть? а?
– Плохо.
– Ты говоришь плохо, а вышло хорошо.
– Чем же хорошо?
– Да все тем же: как въехал я на базар-то… слышь?
– Ну?
– Ан и вижу, что там один мужичок с возом застоялся: видно из-за цены, продавать ломался; горох-то у него есть, а покупать некому, – слышь?
– Ну?
– Ну, я и купил чуть не за полцены.
– Это ладно.
– А вышло неладна.
– Отчего-ж?
– А вот я тебе и расскажу отчего – Я, сторговавши горох-то…. Да что ты лошаденку-то гонишь, – я насилу поспеваю за ней.
– Чего гнать: она сама себе идет.
– Так видно я умаялся уж больно: теперь и не поравняюсь с ней.
Стал пешеход как бы поотставать, а сам продолжает свою историю.
– Сторговавши горох-то дешево, я его много накупил, а опоздавши временем, сильно заспешил, взваливши горох на телегу, кое-как погнал лошадку домой, – мешок-то в пути развязался, – горох-то, почитай, весь на дорогу и высыпался.
– Это плохо.
– Ан вышло не плохо, а хорошо.
– Каким же манером?
– Да вот каким. Эх! ноги-то умаялись: не под силу ковылять за тобой.
– Так – ин присядь ко мне, коли устал, авось как-нибудь дотащимся.
Пешеход долго не мешкал, взял да и присел, и седок как будто поободрился, перестал дремать: любопытство его стало разбирать. Пешеход, усевшись плотно, продолжал рассказывать.