И в этот год появляется в Москве сельский поп, Аввакум со своим семейством. Он впервые в столице. Деревенский житель, наверное, с восторгом разглядывает богатые церкви и хоромы, озирается на пышные боярские выезды, удивляется многолюдству и шуму московских торгов… Но в рядах не зазывают его, не хватают за полы — что возьмешь с нищего попа, у которого и всего богатства-то латаная однорядка да гуменцо под засаленной скуфьей.
Спрашивает Аввакум, не знает ли кто, где тут найти нижегородского попа Ивана Неронова. Как же, слышали; кричал поп у Казанской церкви, книгу «Маргарит» народу читал. Царь его уважает, а живет поп на дворе постельничьего Федора Ртищева. Неподалеку тут, за Боровицкими, на углу Знаменки и Моховой.
Передние ворота ртищевские — высокие, крытые, резные; на верхней доске — честной крест… Из-за забора дома не видно, собаки во дворе лают басовито, зло. Караульщик в окошко выглянул: кто таков да откуда?
Двор у вельможи большой. По краям все избы, повалуши, сенники, бани, а в глубине — палаты каменные, двухэтажные, с высоким крыльцом на пузатых столбах. Ввели Аввакума наверх, в крестовую. Вошел, перекрестился перед образами в богатых, украшенных самоцветными каменьями ризах и резных золоченых киотах. Никогда прежде не видывал Аввакум такой лепоты в домах. Огляделся. Вся палата, и стены, и своды, расписана красками — травы, птицы, звери чудные. Заморские, видать. И в окнах слюда крашеная. А стулья золоченые, ножки витые, тонкие, сесть страшно — раздавишь…
Углядел поп и зеркало. Подошел и с удовольствием стал всматриваться в свое отражение. Волосы русые под скуфьей свалялись, но лицо чистое; серые глаза под сросшимися бровями посажены глубоко, смотрят дерзко; нос не длинен, не короток — в меру; могучий подбородок бороду вперед подает. Расправил Аввакум плечи, однорядка на груди натянулась — бог ни силой, ни ростом не обидел…
Заметил в зеркале движение, обернулся. Стоят двое, улыбаются, смотрят. Одного, с медным крестом на груди, Аввакум сразу узнал. Иван Неронов. Только постарел он — борода вся седая. И то сказать, давно шестой десяток пошел. А второй, в белом кафтане и красных сафьянных сапогах, совсем молод, лет двадцать будет, еще бороды хорошей не завел…
Молодой стер с лица улыбку и смиренно подошел к Аввакуму.
— Благослови, отче.
Федора Ртищева, своего преданного слугу, любил не только царь. Никогда он не лез на вид, никому местом своим глаза не колол, всех врагов примирить старался, правду говорил не злобно, всем обидчикам своим прощал и даже на поклон к ним ходил, смиренномудрый.
— Наш, Аввакум сын Петров, из нижегородских пределов, — сказал Неронов со значением, и Ртищев обласкал взглядом.
— Вот, прибрел, — начал рассказывать Аввакум. — Сын боярский Иван Родионов двор у меня отнял, а меня выбил, всего ограбя, за единогласие. Да и иные сетуют — долго-де поешь единогласно, нам-де дома недосуг…
Ртищев с Нероновым переглянулись. Уж не раз Ртищев докучал о том царю Алексею Михайловичу и патриарху Иосифу, да патриарх, опасаясь, как бы церкви от долгой службы не запустели, все разрешает петь «в два, а по нужде в три голоса».
— Ничего, дай срок, найдем управу на твоего Ивана Родионова…
А пока сводил Неронов молодого нижегородца к царскому духовнику Стефану Вонифатьеву. Приветливо встретил Стефан земляка, благословил образом святого Филиппа митрополита и подарил книгу проповедей и поучений Ефрема Сирина, только что полученную с московского Печатного двора. Аввакум прочел ее, не отрываясь, и ходил как в тумане несколько дней. Сирийский проповедник навевал настроение тревожное, пугал концом мира и пришествием антихриста.
Прошло некоторое время, приодели Аввакума и повели на «верх», к государю. Алексей Михайлович, которому тогда было всего восемнадцать лет, еще не приобрел мужественной уверенности и больше слушал журчащую благостную речь своего духовника, драматически напряженные рассказы картинного Никона, яростные обличения Неронова, дельные замечания Морозова. Сказал слово и Аввакум. Может, он говорил о поразивших его страницах Ефрема Сирина, читал их на память и обнаружил свой дар вплетать в богословские рассуждения примеры из виденного. И делал это так красочно, что тысячелетние церковные проблемы тотчас обрастали родной русской плотью, а события реальные получали апокалипсическое звучание. Во всяком случае, сочная и страстная речь его не осталась незамеченной, и «государь почал с тех мест знати» его.
Аввакум «прибрел к Москве» не без тайной мысли получить повышение и заручиться поддержкой для расправы со своими врагами. Сбылось только последнее. «Отцы» Стефан с Иваном послали его «паки» на старое место, в Лопатищи, но с грамотой, которая должна была привести в трепет местных начальников.
Ревнители благочестия еще не были всесильны. Но великие перемены уже надвигались. Не пройдет и года, как Неронов стараниями Вонифатьева и Ртищева окончательно переберется в Москву и станет протопопом Казанской церкви на Красной площади. Никон же будет поставлен митрополитом в Новгород, получит самую обширную епархию на Руси и станет богаче самих Морозовых, Юсуповых и Строгановых. Через три года патриарх Иосиф будет жаловаться царю, что не он, а Вонифатьев с его окружением распоряжаются церковными делами.
ГЛАВА 3
А пока Аввакум «притащился» на старое пепелище. Почти год ушел на обзаведение новым хозяйством. Сельский священник от службы и с церковной усадьбы получал доходов рублей с тридцать. Деньги по тем временам немалые, если бы не обзаведение, не громадная семья и не десятая часть, полагавшаяся епископу. Собирали налог чиновники из архиерейских дворян и боярских детей, наглые, с попами не церемонившиеся, безобразники и вымогатели. Такой всегда найдет какой-нибудь непорядок и урвет втрое. Пришлось расстаться с «Поучениями Ефрема Сирина», с книгой, подаренной отцом Стефаном. Обменял ее Аввакум на лошадь, которую поручил заботам пятнадцатилетнего брата Евфимия. Долго потом жалел Аввакум об этой сделке и вовсе не потому, что продешевил — лошадь стоила полтора рубля, а на «Поучения» цена в Москве в овощном ряду до трех рублей подскочила. Не богоугодное это дело, да и книга самому нужна — хороша книга. Не раз он собирался вернуть деньги двоюродному брату, тоже попу, у которого была теперь книга, да все нужда не пускала…
Аввакум поклялся «отцам» в Москве, что будет ревновать во Христе и стараться о благочестии. Однако его усердие снова «воздвигло бурю».
Пришли летом в село Лопатищи скоморохи с плясовыми медведями, с бубнами и домрами народ потешить. Остановились у околицы, хари напялили, играют, языки чешут. Медведи, подняв передние лапы кверху, топчутся, кружатся… Народ смеется, полушки в колпаки скоморохам сыплет. И тут откуда ни возьмись лопатищинский поп, Полтора Ивана, могучий, налетел с палкой на скоморохов, бубны и домры вырвал, изломал. Громадные медведи стали рычать. Поп на них — одного палкой по голове так ударил, что тот с лап долой, еле ожил потом; а другого отнял у скоморохов и в поле отпустил.
Скоморохи кинулись в Работки, где в это время пристали корабли большого боярина Василия Петровича Шереметева. Он с сыном, с людьми своими и стрельцами плыл по Волге в Казань, куда назначен был царским воеводой. Скоморохи ему челом бьют: так, мол, и так, изобидел поп Аввакум.
Воевода нахмурился. А ну, подать сюда попа! Ишь, еще молодой, а ханжа. Московским святошам уподобляется. Те так совсем царя от света отгородили. Протопоп благовещенский говорит всюду, что бога Саваофа видел. Беса он видел, а не бога! Единогласие с Федькой Ртищевым в московских церквах заводят — ноги гудом гудят от стояния… Протопопа Ивашку Неронова, что ныне в Казанской слюной брызжет и народ смущает, Федор Шереметев, когда в Нижнем воеводою был, недаром в тюрьме держал и приказывал бить нещадно батогами. Да, видно, битому неймется…
Ярость в боярине уже била через край.
А тут еще Иван Родионович, непременно встречавший большого боярина в Работках, наклепал на Аввакума и жару подбавил.