А русский человек досоветской истории - это ж тоже целая шеренга исторически разных типов... у которых пробивается нечто общее. Что связывает:
- суховатого, четкого, докторального питерца, ведущего деятеля двух "европейских" веков русской истории,
- терпеливого, двужильного, незаметно трусящего на своей низкорослой выносливой лошадке московита из эпохи первых Романовых,
- изворотливого, вечно готового к смуте и измене, безжалостного и жалостливого одновременно, широкого, оборотистого и упрямого "жителя" в пестрых "великокняжеских" владениях,- когда мучительно стягивалась пестрота в смутное, неясное, но фатально-неизбежное единство?
За пределами "единства" - что-то "другое". Другие люди, другая история. Славяне, угры, тюрки... Русские это то, что начинается - с единства.
Где устояться центру - вопрос исторического случая, жребия. Был центр и в Питере, и в Москве. Мог быть - в Киеве. Мог в Варшаве, в Вильне, в Сарае.
Но в любом случае это был бы один из центров мирового притяжения.
Он и устоялся - в точке Москвы.
Характер "московита" - "россиянина" - "совка": самоотверженность, доходящая до юродства; презрение к материальному и пошлому, доходящее до фанатизма и аскезы; витание в облаках, доходящее до полной невменяемости, до веры в Опоньское царство "за ближайшим углом", в "коммунизм при нынешнем поколениии". И - дикая компенсация витания-шата-разброда: стальное подавление всего, что "шатается и отпадает".
Скрепы характера: обруч, ошейник, всеобщая круговая порука, партия без оппозиций, подавление дикого страха распада и анархии: без железной скрепы целого не удержать. И от соблазна не удержаться.
Ну, вытравим мы имена революции из синодика российской истории, ну, скинем памятники, оскверним могилы, унизим отцов и дедов - чего добьемся, когда сами-то мы - плоть от плоти и кость от кости отцов и дедов, из того же теста, и мировая задача, на которой они надорвались,- на наших же детей ляжет!
Разве что отказаться от задачи.
Изменить судьбу...
Но судьба - это Книга, из нее нельзя вырвать ни страницы без риска превратить книгу в хлам. Это - не "грифельная доска", на которой стирают прежнюю запись, чтобы сделать новую; не "фильм", где кадр "очищает место" кадру. Увы, наш всегдашний соблазн - расчистить, очистить... Стереть из памяти все отчее, забыть, сокрушить. "До основанья, а затем..." Все - на пустом месте, на "свалке отходов", на младенческом ощущении, что ничего тут до нас не было, и мы - первые, мы - первопроходцы.
Синдром "пустой земли", морок грозящего исчезновения.
Иногда кажется, что самый воздух наш, сырой и пронизывающий, тому способствует, что сама земля наша, волглая, хлябкая, ничего долгого не выносит. В сухих каменистых краях кладут каменную стену - и стоит века; высекают на камне слово - скрижаль для вечности. А у нас деревянненькое все: ветшает, гниет, мокнет, истончается, шатается, валится. Камень - и тот рассыпается в нашем климате. Ничего "вечного": все надо бесконечным тяжким трудом подновлять, подпирать, тянуть из хляби, из дебри, из болота. И вечно все - "с нуля". И концов никогда не сыщешь.
Поневоле в этом непрерывном распаде, в этой неудержимой переменчивости, в этой призрачной ненадежности всего: климата, почвы, стен, границ, душ - встает вопрос: полноте, да есть ли вообще в русской истории, в русской жизни - доминанта?
Не "константа", нет; "констант" полно; "константы" - наш пунктик: свирепое укрощение текучего распада, все эти наши "незыблемые принципы", "твердые решения", "вечные ценности" и "неукоснительные правила", вбивание каркаса в рыхлость - от Домостроя до крепостного права и от Кодекса, вставленного в золоченую рамку, до видения поэта: "даже стулья плетеные держатся здесь на болтах и на гайках". Константа - попытка заклясть хаос. Доминанта - реальный стержень (сдержень) процесса, грозящего обернуться хаосом.
Доминанта русского характера - способность сопрягать далекое, соединять несходящееся, выносить невыносимое, удовлетворяться беспросветным.
"Любить черненькое".
Доминанта - единство пестрого, разного, непредсказуемого.
Рушится доминанта. Дробится все, распадается, разлетается. Национальные швы, по которым рвануло империю,- только начало. Рвутся прочь друг от друга и сами русские. "Отделяется" Чита от Тамбова и Воронеж от Магадана. Уездная суверенизация.
Да и как соберешь всех русских в национально однородную массу, если из Средней Азии, из Западной Украины, из Закавказья и из Прибалтики несут русские, теперь уже и в генах,- разные типы мироориентации? Как все это притрется в единой русской общности? Подравняется? Вряд ли. Сохранится как пестрота? Скорее всего. Но тогда: пойдет ли на пользу целому, обогатит ли, сообщит ли целому внутреннюю живительную "разность потенциалов"? А может, наоборот, составится в механический конгломерат, ждущий толчка, сигнала к распаду?
Можно утешиться тем, что это дробление, разлетание - глобальный процесс. Никто никого "не хочет видеть": ирландцы - англичан, фламандцы валлонов, баски - испанцев, сикхи и тамилы - прочих индусов, хорваты сербов, курды - иракцев, и даже в славной Америке негры - белых. Каким-то фундаментальным образом это дробление, эта миниатюризация обществ, лилипутизация этносов, все это "распыление энергии" связано с общим поворотом технологии в постиндустриальном человечестве от гигантизма к быстрой локальной подвижной динамике. От классовых армий - к "личности работника". Техника ХIХ-ХХ веков предполагала: "наваливаться массой", техника ХХI века потребует: приблизить конкретного человека к предмету труда. "Персонализировать" контакт. Приблизить крестьянина к борозде. И не с комбайном, который не влезает в широкоэкранное кино, а с миниатюрным трактором и набором подвесок.