Та самая Россия, которую плененные под Полтавой шведы стали измерять шагами, когда погнали их на поселение в глубинку и стали они там загибаться. Не от зверств конвоя, заметьте, а от холода, недоедания и общего нестроения, причем конвой от тех же причин загибался вместе с пленными.
А те, что выдюжили и натурализовались в лоне матушки России, стали работать и многим ремеслам научили сибиряков, и от мятежных калмыков обороняли Иртыш, и Омскую крепость строили, и даже собирались участвовать в отколе Сибири от Москвы (да не выгорело).
Ну, выиграл бы Карл ХII Полтавскую битву, ну, отпраздновал бы, разбойник, победу - а потом? Что делали бы шведы, свались им на руки "шестая часть суши"?
Да то же и делали бы. Омск бы строили, ремесла развивали бы и из развала сепартистского эту неподъемную страну вытягивали бы.
Как мы сейчас.
ДИАГНОЗЫ ДОКТОРА ЭЙНХОРНА
Ержи Эйнхорн для шведов примерно то же, что Альберт Швейцер для немцев.
Сергей Штерн
1
Он был спасен 17 января 1945 года, когда несколько советских танков прорвались к ченстоховскому гетто и спугнули немцев, снаряжавших последний эшелон смерти: скотные вагоны, которые должны были увезти остатки еврейского населения к печам Равенсбрюка, понадобились самим экзекуторам, чтобы удрать.
Тогда он поверил, что спасен. То есть что не будет сожжен, удушен газом, затравлен собаками, расстрелян у рва.
Будущий великий врач, глава шведского Онкологического центра, председатель Нобелевского комитета по медицине, депутат риксдага, смотрел на советские танки, ощетинившиеся пушками, и привыкал к мысли о жизни. К тому, что спасли его не славные американцы и не старые добрые англичане, а вот эти, посланные Сталиным, русские мальчики.
Смертник, уже почти превратившийся в собственную тень, вдруг ожил настолько, что стал высматривать, нет ли в этих танковых экипажах русских девушек.
Хотелось подойти к ним и сказать спасибо. Но не решился: танкисты никого к себе не подпускали.
Возможно, укрывшись от чужих глаз, в одиночестве, он заплакал от благодарности.
Этими слезами он мог бы закончить исповедь, написанную полвека спустя.
Но это были не последние его слезы, и не они увенчали драму.
Следующий акт разразился год спустя в Кельце. Сорок два еврея, убитых в погроме,- много или мало? Сорок два из двухсот (двести евреев уцелело к концу войны). Если сравнить польскую статистику с немецкой (при немцах уцелело двести из двадцати тысяч, живших в Кельце перед войной),- терпимо, да? А если учесть, что в 1946 году никакой войны уже нет? И нет в Польше никакой натравливающей на евреев власти... И никакого гестапо (впрочем, немцам для "окончательного решения вопроса" не надо было никого натравливать на евреев - они управлялись без погромов). И "народная власть" вовсе не провоцировала погрома (наоборот, пыталась предотвратить).
Значит, дело не во власти. Дело - в людях. Выговорю то, что трудно выговорить: дело в поляках. И это действительно страшно.
Вот тогда-то сотни польских евреев, зацепившихся на Западе, отказались вернуться. Польское правительство звало их обратно, предлагало паспорта - не вернулись.
Так Ержи Эйнхорн стал беженцем.
Следующий акт: Дания беженцев не принимает. Тут никакого антисемитизма, в Дании его вообще нет (когда гитлеровцы приказали датским евреям надеть желтые звезды, их демонстративно надела вся Дания, начиная с короля). Но в 1946 году датчане не хотят, чтобы под видом беженцев к ним бежали спасаться от возмездия нашкодившие немцы. Так что польским евреям датчане дружески советуют бежать дальше - в Швецию.
Те бегут. Ночью, на рыбацком баркасе.
Далее драма продолжена комическим интермеццо: Швеция не может принять беженцев, потому что они прибежали из Дании, где их никто не преследовал. Поэтому их отправляют обратно в Данию, где они оказываются уже как бы гостями из Швеции, а потом возвращают в Швецию уже как гостей из Дании. Это дает временный вид на жительство.
Что-то не хочется улыбаться этим кувыркам демократической процедуры: за все надо платить. Не кровью, так слезами. И трудовым потом, потом, потом. Поступить в университет с временной визой нельзя... бывшего еврейского смертника спасает бешеное упрямство, и в конце концов он вырывает у судьбы медицинское образование (шведский язык выучивает - само собой). Кажется, ему легче было стать для шведов вторым Альбертом Швейцером (а с выходом его книги именно это стали писать о нем), чем получить простой диплом врача.
За что ж тебе, Агасфер, вечная ноша сия?
Я возвращаюсь в его исповеди к точке, когда еще ни один гитлеровский танк не пересек польской границы.
"Всю свою юность я мечтал быть поляком, но мне этого не позволили... Поляк есть поляк, а еврей есть еврей, и никто не принял бы всерьез, если бы я стал утверждать, что я поляк... Я осознал - сначала с недоумением, потом с отчаянием,- что меня никто не считает поляком..."
Вдумаемся в эту поворотную точку: она не так проста, как кажется. Поляки, которые "не пускают" евреев в польскую нацию, имеют ведь для этого некоторое основание. Не законническое, конечно, но чисто "душевное": они не верят, что евреи, пусть даже прожившие в Польше полтысячи лет, забудут и предадут свое еврейство.
Да, это правда. Не забудут. Не предадут.
В России, между прочим, никакого непреодолимого барьера не знали: достаточно тебе (в царские времена) перекреститься из иудаизма в православие - и можешь идти в русскую культуру.
"Надо было только отказаться от еврейства.
Но мало кто на это пошел".
Тут - солнечное сплетение, роковой вопрос, трагическая неразрешимость. Мучила она и обитателей черты оседлости во времена Рубинштейна и Левитана. Или кагал, или крест. Чтобы войти в русскую культуру, следует забыть (забить) "зов предков"; это душе невозможно, но без этого невозможно той же душе преодолеть местечковую провинциальность.