"Простой, здоровый ход мыслей, ясные ответы".
Чем проще и яснее действуют участники этого воробьиного марафона, тем загадочнее и темнее то, ради чего он Гамсуном описан.
Ибо описан он с такой веселой и легкой точностью именно затем, чтобы поставить все это под глобальный вопрос.
Вернее, тут даже нет вопроса, а есть загадочный отказ отвечать. Человек, носящий в романе имя первого, по Библии, невинно-убиенного (Авель, если помните), наследник воробьиного имущества... нет, он не пускает это имущество по ветру, как следовало бы сделать герою дешевой беллетристики. Он просто выпускает его из равнодушных пальцев и исчезает. Бежит куда-то. В Америку. Или в Австралию. Или в испанские воды. Неважно. На письма не отвечает, но вроде бы жив. Появляется дома неожиданно. Опять сбегает. Ему просто плевать. На все плевать. На наследство, на деньги, на то, где ему жить. Живет в сарае, ест что попало, подворовывает, почти не стесняясь. Взойдет солнышко - он греется: тепло - это уже половина еды. Заткнет тряпьем дыру в окне - и не так холодно. Бомж!
Это мы теперь говорим о таких: бомж. В 1938 году такого слова не было. Тем более в Норвегии. Тем более в словаре Гамсуна, воспитанного как-никак в Европе ницшеанских времен.
Объясняя, почему его герою плевать на капитанскую фуражку и вообще на все то, чему другие посвящают жизнь, Гамсун формулирует с оттенком теософской загадочности (не присоединяясь, впрочем, к этой формуле полностью, а как бы только в полушутку):
"Мы, все остальные, стали тем малым, чем стали, лишь потому, что мы такие обыкновенные. Он же пришел из приграничной страны, о которой мы ничего не знаем..."
Из приграничной страны?
Хотелось бы все-таки узнать о ней хоть что-нибудь.
Отчасти - это все та же самая Америка, куда он, Гамсун, в юные годы рванул от безысходности норвежской поденщины и где прошел жизненную школу от рыбака до кучера...
Что вынес?
В смысле: что вынес герой его последнего романа из своего вечного странствия-бездомья, в котором сконцентрировался опыт самого писателя?
"Я в тропиках наблюдал, как там люди живут одним днем - что добудут, то и съедят, живут, можно сказать, солнечным светом..."
Ну да: ни одежды не надо, ни запасов. В крайнем случае посадить ведро картошки - сама вырастет. Кругом цветы, кактусы. Так всю жизнь и тянет Абеля обратно в Кентукки - поглядеть на кактусы...
По ходу дела выясняется, что американская первобытная идиллия далеко не весь опыт скитальца, вернувшегося из "приграничной страны". Выясняется, что первым делом он, плывя в Америку, попал в кораблекрушение, сломал ребро, участвовал в драках в портовых городах. "Все как положено".
Все, как положено - эта гамсуновская усмешка относится, к нам, таким обыкновенным. Это нам положено царапаться за место под солнцем. Для человека, выпадающего из нашего воробьиного царства, существенно другое. Недаром же именно Лили (почти Лилит!) пыталась перевязать Абелю рану. И недаром именно ребро сломали ему в первой же драке (из ребра - Ева).
В общем, "по ту сторону" обыденщины брезжит у Гамсуна некая Женщина. Там - любовь. Гамсун как автор лирической "Виктории" не менее символичен для европейского сознания начала века, чем Гамсун как автор пантеистического "Пана".
К середине века все эти версии собираются в последнем романе словно для очной ставки.
Выясняется, что любовь там, в первозданных кущах Америки, была, но плохо кончилась. Для самой Женщины... для Евы, Лили, Лоллы, Ольги - вокруг Абеля много женщин, и все несчастны. Ту, что была у него в Америке, убили. То ли соперник убил, то ли сам Абель убил.
Соперник-то, наверное, супермен?
Скорее, "никто". "Вчера выпустили, ночью взял кассу, вечером гуляет, а утром сядет по новой..."
И сам Абель - вчера вернулся, ночью приискал себе место в старом сарае, утром раздал все деньги и поехал-побежал по миру: получится - в Америку, не получится - в ближайшее "садоводство": что-нибудь вскопать, починить, переставить, пересадить, стащить, выклянчить.
У него, Абеля, золотые руки. Только вот работа ему быстро надоедает.
Если где-нибудь и зарыта собака, то тут.
Прошли миражи: первобытная идиллия, любовь под сенью кущ, крутое суперменство самца-зверя.
Обнажилось - "ничто". Пустота.
"Работа надоедает".
"Обломок человека из юдоли скорби".
"Я осточертел себе самому".
Это последнее признание и есть дно той дыры, которая казалась бездной.
Ивар Карено может успокоиться: Террорист у врат. Роман дописан в 1938 году. Адольф Гитлер возглавляет кочующие орды.
"Круг замыкается".
...НЕМЦЫ
РУССКО-НЕМЕЦКИЙ СЧЕТ
Два человека почти одновременно высказались на эту тему. Один сказал: не люблю немцев; другой: люблю немцев. Первый сказанного устыдился, преодолел себя, покаялся. Второй объяснил: мне не с чего было их любить, но я пожил в Германии - и полюбил.
Оба они там пожили. Один - дитя антифашистов-изгнанников - пожил в ГДР в юности по пути из США в СССР. Другой попал в Германию в зрелости, когда был выдавлен из СССР в изгнание.
Один - известнейший телекомментатор, другой - известнейший писатель.
Оба - Владимир Познер и Фридрих Горенштейн - вызывают мое искреннее уважение и неизменную симпатию. Я хочу сопоставить их позиции. Не с тем, чтобы решить, кто более прав, а чтобы понять, что с ними (с нами) происходит. С нами - то есть и в моей собственной душе. И вообще, и после прочтения вышепоименованнных авторов.
Познер свою нелюбовь к немцам никогда раньше не анализировал, он воспринимал ее как данность и жил в этой нелюбви не задумываясь. Бог проучил его - послал зятя-немца, прекрасного человека. Однажды зять сказал: "Знаешь, мне иногда стыдно, что я немец". Познер был потрясен. Он подумал: вот ведь, немцам хватает мужества осудить себя за гитлеризм. А нам покаяться в сталинизме мужества не хватает. А раз так, то...
"Без настоящего покаяния будем ходить горбатыми".
Мысленно примеряю все это к себе. Я тоже - дитя войны, и тоже потерял родных: отца - "на советско-германском фронте", родственников - в душегубке. Немцы в мою жизнь вошли как знак смерти. Я был обречен на всю жизнь мучительно освобождаться от этого ужаса. Мучительно - из-за бессилия ума и души: я не мог объяснить себе, как народ, давший миру Бетховена, породил эсэсовцев. Я это связать не мог - не укладывалось. Были Карлы Иванычи, учившие музыке наших дворянских недорослей. Были Кант, Шеллинг, Гегель... Был народ, научивший философии человечество,- как на этом месте мог произрасти Гитлер? Такое невозможно было понять, а не поняв невозможно жить.