А вот главная педаль: "Бей жида-политрука! Рожа просит кирпича!"
И это все. Это - крупным шрифтом - через всю "флюг-блатерию". Главный довод.
Юрий Трифонов в одном из романов откликнулся: и на ТАКОМ уровне они надеялись уловить наши души?
Уровень, между прочим, не сразу спустился до "кирпича". Сначала эксперты рассуждали. Например, так: "Неправда, что немцы хотят восстановить реакцию и царский режим. Немецкий солдат борется за настоящий социализм!"
А может, им - в свете будущих событий - надо было именно царский режим нам обещать? Нет, сообразили: "социализм". Розенберговские разработки и откровения фюрера на совещаниях в "Волчьем логове" насчет того, кого из "освобожденных" угробить сразу же во рвах и газовых камерах, а кому дать самому подохнуть от голода и эпидемий,- это в листовках не освещалось. В листовках значилось: "Мощь германской армии исходит из подлинного социализма, независимого от еврейства и давшего каждому немцу одинаковые права".
А полунемцу? Но кто ж в это вдумывается при чтении листовки! Листовка - не учебник. Тут главное - "жида" найти.
Мне не дает покоя мысль: неужели же в нас все-таки что-то такое было, что позволяло им надеяться уловить нас на этом уровне?
Сначала - не без изощренности: "Бери хворостину - гони жида в Палестину!"
Не пошло. Слишком мудрено. Кирпич понятнее.
Изготовили "кирпич", зовут: бери листовку с этим самым "кирпичом" иди сдаваться! Что, не идут?
Пишут: ладно, иди без листовки, только скажи немецкому посту как пароль стишок про "жида-политрука".
Ну, хоть прошепчи это на ухо своему товарищу!
Не идут? Не шепчут?
Это, конечно, целый сюжет - смена тона. От подробных инструктивных листовок июня 1941 года, где объяснено, как бросить кусок сахара в бензобак и тем самым остановить сталинскую автоколонну,- до скрыто-панических листовок декабря: "Спасайся, пока не поздно!" Летом еще полно надежд: "Берите с собою ваше оружие: винтовки, пистолеты, пулеметы, самолеты..."
Как, и самолеты "с собою"?
"Мы щедро вам за них заплатим".
Это "заплатим" особенно хорошо рядом с проклятьями "жидовскому золоту". Щедрость такая: 10 рублей каждому, кто принесет с собой "этот листок".
Ну и как, приносили? И 10 рублей, сдавшись, требовали? И получали?
Что они получали, про то известно из истории Освенцима и Дахау. А что им обещали, видно из листовок: жратву, уважение немецкого солдата к недавнему противнику и даже: "курить разрешается". Только сдайтесь.
Так сдавались или не сдавались?
В самих листовках об этом вроде бы прямо не говорится. Хотя сообщена цифра: миллион пленных. Потом: два миллиона. Потом три... Взятых в плен или сдавшихся? Так они тебе и скажут! Они не скажут - они проговорятся:
"Граждане Ленинграда, женщины, матери! Повлияйте на бойцов и командиров, чтобы они отказались от дальнейшего сопротивления!"
Значит, не отказались?
"Командиры и бойцы! Только героизм и жертвенность недостаточны, чтобы вести войну!"
Имеющий уши да слышит. Понимаете разницу между "героической жертвенностью" и "рожей", которая "просит кирпича"? То-то "кирпичей" к октябрю в листовках поубавилось.
К ноябрю, "после окончательного подсчета пленных, взятых около Вязьмы и Брянска", аккуратисты приплюсовывают к пятистам шестидесяти тысячам еще девяносто семь тысяч девятьсот сорок восемь человек, а потом выдают следующий победоносный рапорт:
"Число убитых и раненых в Красной Армии далеко превышает число пленных".
Вы понимаете, что это значит? Когда начинается Отечественная война, она идет по своим законам, и никакие личные качества Сталина и даже число "кагановичей и мехлисов" в его окружении не изменят ни закона, по которому люди убивают явившихся к ним "цивилизованных освободителей", ни исхода борьбы.
САМОЕ ВРЕМЯ, ЧТОБЫ СКАЗАТЬ...
Или, как сформулировал тот немец, "эс ист гераде цайт цу заген..."
Когда думаешь о наших с "тем немцем" отношениях, об их многовековой тайне, которую приходится разгадывать именно как "вечную", "всегдашнюю" и даже "роковую", поневоле ищешь какую-нибудь печку, от которой можно танцевать.
Такая печка у меня есть: в раннем детстве меня некоторое время нянчил немец.
Настоящая нянька, конечно, имелась, по советским правилам она звалась домработницей и большею частью стояла в магазинных очередях, что в предвоенные годы не было странно. Дома она вела нехитрое хозяйство, ибо родители мои, как и положено строителям социализма, пропадали на работе. Вечером, когда семейство собиралось вместе, нянька выкладывала новости, касавшиеся, в первую голову, наших соседей, а среди них - немецкой семьи, глава которой тоже пропадал на работе, в то время как фрау, кинд унд кот обретались дома.
Потрясающее обстоятельство, которое нянька, добрейшая деревенская женщина, каждый раз выкладывала с полнейшим изумлением и даже проницательным недоверием, было такое:
- Ну, что Герт у нее по-немецкому понимает, это нормально. Но как это у нее кот - кот! - немецкому выучился?!
Герт был мальчик лет пятнадцати; ему-то и препоручала меня моя нянька, когда уходила стоять в очередях.
Смутно его помню: светлые волосы, светлые глаза, сверкающая улыбка. Он сделал (или приспособил) мне санки, и мы катались. В памяти осталось что-то снежное, серебристое, праздничное. Недолгое, как всякий праздник.
Куда делась эта немецкая семья, я не знаю. Отец Герта был инженер, приглашенный оборудовать только что построенный тогда "Мосфильм"; комнату в коммуналке он получил на время контракта. Кончился срок - исчез.
Помню из разговоров (смутных, намеками), что наши соседи "бежали". То ли "сюда" - от Гитлера, то ли "туда" (от Сталина). Я этого ничего не понимал тогда. Только что-то серебрилось там, в зимней тьме: Герт.
Что с ним стало? Смолол ли его наш лагерь? Или, вернувшись в Германию, угодил он в вермахт и стрелял в моего отца? Унесла всех в небытие - война.
Война черным накрыла все. С того момента, как запели во дворе и мы подхватили за старшими ребятами:
Внимание, внимание! Идет на нас Германия
С вилами, с лопатами, с бабами горбатыми!
Рабочий - нипочем: дерется кирпичом...
Все, что было "до войны", стало нереальным, почти небывшим. Все было отчеркнуто.