Статистики нет, но "считается", что к 1944 году в Германии вкалывало 7 миллионов рабов. Из них почти 3 миллиона - "насильственно перемещенные" из СССР.
Документов эти люди, естественно, не имели - имели нагрудный знак OST. Национальности тоже не имели: в соответствующей графе стоял тот же OST. Впрочем, под занавес драмы до немцев что-то стало доходить: было учреждено три знака: русским, украинцам и белорусам - разные. Эдакое выборочное понимание. Даже фотоснимки коллективные появились: справа немцы, слева - остовцы, различить можно по наличию знаков. Да еще по головным уборам - шляпу может носить только "дойч", остовцам дозволяются кепки: низшая раса.
Почтовые открытки выдаются два раза в месяц. На Украину, в Белоруссию и восточнее их нужно посылать через Берлин, внутри Германии можно переписываться "напрямую", то есть без цензуры.
Как без цензуры?! А законы военного времени?
А рациональные немцы уверены, что остовцы, батрачащие у немецких бауэров, между собой переписываться не будут. Хватит им и гармошки.
Фюрер на почтовой открытке вмонтирован в верхний правый угол и смотрит вправо. Отвернулся фюрер...
"Идочка! Пиши мне: почему Галя Бастианова не вместе с тобой? Пиши, кто с тобой вместе! Где ты? У кого работаешь. Я твой адрес не пойму. Кто пишет тебе письма? От Вали получаешь?.."
Куда исчезла Идочка, где Валя, что стало с Галей Бастиановой? Выжили они или во рву сгинули, пеплом вылетели в трубу крематория? А может, спаслись у "цивилизованных освободителей"? Или были ими выданы сталинской фильтрационной службе? Из всех стран Запада только Лихтенштейн не выдавал остовцев, за что один из наших бывших соотечественников воздал ему "честь и славу".
До Франции соотечественник добежал, а в Париже не удержался. Пришлось завербоваться в Иностранный легион. Последняя по времени открытка из собранных Вербицким датирована октябрем 1950 года. Послана в русскую колонию Марокко из Северного Вьетнама.
"Нас разбили, как дерево на щепки".
Прощай, брат. Честь и слава княжеству Лихтенштейн, которое тебя не выдало.
...ФИННЫ
НА ЗИМНЕЙ ВОЙНЕ
На той войне незнаменитой...
Александр Твардовский
"...На той войне ко мне пришли стихи как спасение от одичания и страха",- признался Михаил Дудин через много лет после событий. В разгар событий мало кто решился бы на такое признание: в ходу были другие чувства.
При начале войны их выразил Евгений Долматовский в поразительном по бездарности стихотворении "Финский нож": видно, как наскоро склепаны газетные штампы и раскавычены официальные формулировки; тут же - фигуры из революционной мифологии: стоящий на броневике Ленин, работающий в Ленинграде "товарищ Киров", изваянный из гранита "народ"; ясность - как в учебнике политграмоты; отсутствие внутренней лирической мотивировки возмещено энергией лозунгов.
К чести Долматовского - он никогда не перепечатывал эти стихи в своих книгах. Типичный заказной отклик. Даже, пожалуй, нетипичный. Дело в том, что финская кампания не вызвала в советской поэзии обычного энтузиазма, что заметно хотя бы на фоне того воодушевления, какими в ту же пору встретили поэты воссоединение с западными областями Украины и Белоруссии. Здесь - не вышло пламенного подъема. Некоторые, как Борис Слуцкий, даже молчаливо уклонились. Некоторые не уклонились, но оказались в центре событий. Их свидетельства сложны.
Первое, что оглушает в "финских" стихах,- безмолвие. Замершая, мертвенная, снежная лунная ночь - вот основной пейзаж. Даже в громком "Наступлении" Твардовского звукопись атаки словно бы пропущена сквозь беззвучие, пронзительная тишина предшествует удару.
Сознание, словно бы оглохшее или оглушенное, не фиксирует ни причин, ни целей войны - только приметы. И еще: никто не вглядывается в фигуру противника, даже если тот и назван. И "белофинн"-то редок, разве что у Луконина появляется в мыслях пару раз, да и то "вне боя". В бою - некий оперативно-постигаемый "враг".
Но и такой, условно-оперативный, "враг" присутствует в основном у поэтов более опытных, попавших на Финский фронт уже в роли военных корреспондентов: у Тихонова, Твардовского. Молодые новобранцы, угодившие на передний край рядовыми, сдвигают поэтический прицел куда-то вбок, словно избегают прямого взгляда. Алексей Недогонов описывает воробушка, подобранного бойцами; нежность, с которой они выхаживают птичку, подкладывая вату под крылышки,- психологическая компенсация жестокости боя, к которой еще не привыкли. Михаил Дудин поет гимн своему котелку, принявшему удар финской пули. Михаил Луконин, "притаясь в снегу", грезит Волгой, Москвой. Пишут письма, читают письма... Война - как сквозь вату...
Только Тихонов, тайный гумилевский наследник, осенив себя Оссианом, имеет решимость взглянуть в лицо врага. И видит при мертвенном свете луны молодого красивого парня. И думает о его невесте, которая жениха не дождется. Ни ненависти, ни мысли о том, за что гибнут люди. Противоборство витязей, поединок "нибелунгов"...
Словно бы еще не Война. Только предчувствие Войны. Предчувствие огромной, смертельной, страшной, всенародной Войны, которая едва брезжит в этой зимней "экспедиции". В этой лунной декорации. И когда Война грянет не луна, а яростное, всесжигающее солнце встанет в стихах, солнце позора, солнце победы. И не холод будет, а жар, огнь, пал, пепел. И не поединок "оссиановских" героев, не состязание армий на поле боя, а война, ставшая народной жизнью. Привычный, окопный, двужильный быт войны. И - ненависть, сделавшаяся нормой.
Когда это знаешь, черты Великой Отечественной проступают в Финской. В знаменательно случайной оговорке Дудина: "мы доты немецкой работы пускали ко всем чертям". В том, как согревает душу шутками только что рожденный здесь, под финскими соснами, Вася Теркин. В том, как крепнет "простуженный", "шатающийся", валкий стих Луконина, столь непохожий на "шаг революционных колонн".
Два направления открываются с этой снежной точки. Одно - к тихой задушевной "беседе": к "Землянке" Суркова, к симоновскому "Жди меня", к фатьяновским "Соловьям". Другое - к сорванному комиссарскому крику Слуцкого. К ленинградским детям, вмерзшим в "Ладожский лед" Межирова. К гудзенковскому "и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую..." Между этими краями ляжет великая поэзия Великой Отечественной.