Ровесники, родившиеся в год смерти императора Александра III на западном краю его державы-империи - один на Киевщине, другой в Лодзи,- в первый же год благословенной польской независимости рвут из провинции в Варшаву, "внезапно ставшую столицей большого государства", прозревают в ней неубитую легендарную Трою и осеняют себя именем ненавистного Ахиллу Скамандра...
Отец Ярослава Ивашкевича, шляхтич, изгнанный из университета за участие в революции 1863 года, скоротал свой век бухгалтером, так что в поэзии сына словно берет реванш все ушедшее в подполье, удушенное при разделах потенциальное богатство польской культуры. Поэт, прозаик, переводчик, драматург, театровед, композитор, музыковед, путешественник, дипломат, хозяин дома, где в годы войны находят кров и спасение обездоленные и преследуемые польские литераторы, наконец, глава польского Союза писателей, Ярослав Ивашкевич и на девятом десятке считал себя счастливым человеком.
Патрицианский дух - с киевских гимназических опытов. Задумчивое тихое предместье, томный менуэт в зале, белый сад, прогулка верхом, золото солнца в синеве неба, эхо вечности. Звездное небо, нравственный закон, Кант. Таинственный хаос, шевелящийся то ли на дне Веленной, то ли на дне души, Тютчев. Мечта - не умереть совсем, слиться с природой.
Не кладите меня в яму...
Неужели Смеляков?!
Ухожу я, товарищи, сказочным Млечным Путем...
О нет: у польского Ярослава все острее, пикантнее:
Пусть ежи глаза мне выпьют,
Лисы обгрызут мне ноги,
Муравьи отбелят кости,
И весною голый череп
Глянет на цветы калужниц
И на незабудки...
Смерть приходит празднично, декоративно: рыцарь в черной маске с косой в руках; украшенный цветами гроб в воротах кладбища. Смена поколений, смена эпох - гармония. Как черепицы, поколенье заходит за поколенье, но как же прекрасны красные крыши на солнце...
Роднее всех стихий - воздух. Не земля, которой можно присягнуть кратко в благодарность за плодоношение. Не огонь, в который нечего вглядываться, потому что из него - война. И даже не вода, ласково омывающая дом и отражающая небо. А - само небо, воздух, о котором говорится завороженно: из воздуха воздух.
Как богат, как многоцветен мир! Оттенки розового. Розовый Ренуара, розовый Берты Моризо, розовый Мари Лорансен - и все это по-французски, словно перед полотнами в Лувре. Антиквариат:
Цветы, плоды, картины, книжные громады,
Руина клавикордов, черные футляры,
Вазоны, этажерки, рваных нот каскады,
Пюпитр для Библии, прелатский посох старый...
Упоительная плоть мира:
Лица, цветы, стихи,
Музыкальные инструменты, влюбленности,
Ленты, струны...
Интеллектуальный пир:
Что говорят Пиаже, Рикер, Адорно, Старобинский?
Почему Леви-Строссу не нравится Маяковский?
Обратная сторона этого великолепия:
Корабль без паруса, и я над разореньем
Большим, беспомощным, завороженным зверем...
Черты разора:
Глупость, подлость, удары, убийства,
Недоразумения, дома с облупленной штукатуркой,
Скользкие серые тротуары,
Шаги, шаги, шаги...
Особенно любопытны здесь, конечно, недоразумения. И особенно впечатляют шокирующие грязные тротуары.
Откуда все-таки тревога?
Об этом лучше знает Казимира Иллакович, и Ярослав посвящает ей стихотворение.
Спрашивала мгла у мглы: это я или ты?
Из воздуха воздух, из мглы мгла... Магия всесвязанности. Звезды и закон. Тьма необъяснима и незаконна. Хотя и реальна. Впрочем, Ковчег перенесет всех через море мрака. Если же судьба тонуть - птицы спасутся в небе...
А если все-таки умирать?
Мир такой прекрасный, присядем на мгновенье на цветущей ветви перед дальним отлетом...
И все-таки грустно:
Жаль юности, жаль старости.
Наконец, несколько вопросов Богу. Насчет недоразумений в мироздании. Мир так прекрасен, и так хорошо все начиналось. Почему же зло? Ну, пусть Каин убил Авеля, Ной пьянствовал, Нерон сжег Рим, но это же не влияло, это ничего не значило. И что же? Во что все это превратилось?
Всевышний молчит.
- Как исправишь Ты все это?
Молчит.
- Зачем они так носятся бессмысленными толпами с места на место? Зачем одни преследуют других, по джунглям, пляжам, улицам столиц стреляют? Зачем пасутся в парках, во дворцах? Зачем упрямо гадят в воду?
Нет ответа.
- Пану Адаму Ты тоже не хотел ответить, но он был наивен: он думал что сила на Твоей стороне. А что на твоей стороне? Ответь хоть однажды: что на Твоей стороне?
Безмолвие.
И все-таки жизнь прекрасна. Жаль умирать... Ивашкевич - радостный зенит польской лирики.
Тувим словно призван оттенить эту гармонию своим исступлением. Выходец из семьи банковского служащего, он бросается в ту самую реальность, которая мглой клубится за границами благоустройства. Он спешит на скользкий серый тротуар, по которому люди бегут, запыхавшись, к врачу или из города едут домой с бьющимся сердцем. Он стремится туда, где толпятся задетые, освистанные, оскорбленные. Слабые, битые, дразнимые, скучные, боящиеся смерти, ждущие лекарства в аптеке, опаздывающие на поезд...
Стих - как таран, как удар лома: по витринам, театрам, банкам, парламентам, дирекциям, редакциям.
Я ваш Вавилон, о слепые, с лица Земли сметаю!
Маяковский? О да, его решимость отдается в неистовой душе.
Пусть в модном пальто я,
Неважно, неважно, что гетры и галстук,
Хожу судией и пророком
По городскому асфальту...
Мандельштам? Его попытка - вписаться в эпоху "Москвошвея"?
Предчувствие гибели настигает Тувима на самом взлете польской горячечной независимости. Кинематограф, митинг, армия, форум сейма, народ, семья, община, читальня ли, молельня - все ужасом зияет и пустотой смертельной...
Интересно: у Тувима, как и у Ивашкевича,- перечни, перечни. Только перевернутые. Ощущение неповторимого исторического мгновенья. Только не счастливого. Казимире Иллакович, все той же сивилле беды,- исповедь: ужален Тувим этим счастьем. Пусть это не обман, не фальшь, не мираж. Пусть это самое счастье оплачено, отработано, пусть неотъемлемо, как пульс: державное, милостивое. Все равно: невыносимо!
Абсурд существованья емлю телом жадным...
Из этой сюрреалистической формулы извлекаются все оттенки социального устроения, вымоленного у истории, но и невыразимость того, что не вымолишь. Повеситься бы от этого счастья...