В Германии (и только в Германии, как уточнил Боборыкин) им стали обозначать слой общества, то есть придали термину, как сказали бы теперь, социокультурный смысл.
В России оно в дальнейшем приобрело смысл совсем особенный, но об этом чуть ниже, а пока - о приключениях слова в России. П. Боборыкин счел себя его "крестным отцом" совершенно искренне и не без оснований, потому что именно он первым употребил его как журналист в общедоступной прессе. Боборыкин не знал (потому что иначе он, наверное, рассказал бы об этом), что в частных разговорах "русских европейцев" прежних поколений это слово вполне могло иметь хождение - в качестве иностранного, но понятного в своем кругу. В узком кругу естественно было сказать "он настоящий бонвиван", или "это такой денди", или "что за филистер"... Наверное, можно было сказать "тут собрана вся интеллигенция Петербурга", что и сделал Лев Толстой, описывая в "Войне и мире" времена, отстоящие от Боборыкина еще лет на шестьдесят. Правда, Толстой вставил это слово в текст романа лишь при переиздании, и как раз тогда, когда с подачи Боборыкина оно вошло в литературный оборот.
Ни Боборыкин, ни Толстой, разумеется, не знали (и не могли знать), что за тридцать лет до того, а именно в 1836 году, слово "интеллигенция" употребил в своем дневнике Жуковский. Он описывал очередной питерский пожар: сгорело несколько сот человек, а через три часа в доме рядом с пепелищем устроили бал, и танцевали, и смеялись, и бесились до трех часов ночи, как будто ничего не случилось. Так вот, эту бесящуюся публику Василий Андреевич описал так: "кареты, наполненные лучшим петербургским дворянством, тем, которое у нас представляет всю русскую европейскую интеллигенцию".
Запись Жуковского была обнародована лишь недавно, в 1994 году, томским ученым А. Янушкевичем.
Историк Сигурд Шмидт комментирует текст Жуковского так: скорее всего поэт услышал слово "интеллигенция" от Александра Тургенева, а тот привез его из Парижа, а в Париже как раз в то время Бальзак "возымел идею организовать партию интеллектуалов с печатными органами", где он мог бы публиковаться. Эту партию Бальзак предполагал, как пишет С. Шмидт, назвать "партией интеллигентов", что засвидетельствовано в письме классика к Эвелине Ганской от 23 августа 1835 года.
Об этом письме Александр Тургенев знал, я думаю, не больше, чем Боборыкин о дневнике Жуковского. Однако примем во внимание, что в частных текстах фиксируется обычно то, что уже имеет хождение в частной жизни. И Сигурд Шмидт с полным основанием делает вывод, что в 1830-е годы (до есть за 30 лет до Боборыкина) слово "интеллигенция" могло залететь к нам не только из немецких философских словарей, но и из новейшей французской публицистики. В самой Франции оно, правда, не прижилось, там предпочли слово "интеллектуалы". У нас же именно "интеллигенцию" подхватили и, возможно, до Жуковского, не говоря уже о Боборыкине. Толстой-то ведь не потому вставил это слово в "допожарные" сцены "Войны и мира", что его Боборыкин вразумил; Боборыкин, возможно, слово напомнил, но наверное, оно пало у Толстого не на пустое место: что-то отозвалось в памяти.
На этом выявленный путь "интеллигенции" в Россию обрывается, и ниточка связей уходит в туман.
Иозеф Смага считает, что слово это - польское и в Россию пришло из Польши. Может быть, документы подтвердят и это. Вещь вполне правдоподобная: известно, что прежде, чем царь Петр прорубил окно в Европу, нечто подобное проделал, правда, без такого треска, его тишайший родитель, и если при Петре Алексеевиче продувало нас преимущественно из Голландии, то при Алексее Михайловиче западные веяния шли через Польшу.
Возможно, я недостаточно внятно выразил свою мысль в том тексте, который так внимательно прочел Иозеф Смага: у меня шла речь не о происхождении слова (которое и в Польше вряд ли было "изобретено", а скорее транспонировано из латыни), а именно о том жизненном наполнении, которое в России придало этому слову совершенно новый смысл, и потому во французский язык оно вернулось уже в качестве русского.
Дело в том, что именно в России в ХIХ веке слой интеллектуалов превратился, по замечательной мысли Георгия Федотова, в "религиозный орден с отрицательным Богом". И появилось это мучительное чувствилище, этот тип безопорного одухотворения, это братство скитальцев, ищущих и не находящих себе места, эти бунтари, которые фатально борются против государственной власти и уповают на народ, а народ смотрит на них с болезным сочувствием или добродушным удивлением, иногда завидуя интеллигенции за то, что она такая умная, а иногда ненавидя ее за это.
Если мой уважаемый краковский собеседник полагает, что в Польше может быть нечто подобное, я готов выразить ему полную солидарность.
...ЭСТОНЦЫ
ПОСЛАНИЕ К ЭСТОНЦАМ
в ответ на анкету журнала "Таллинн" (1990)
- Как вы относитесь к процессам, происходящим в Эстонии?
- Я привык смиряться с неизбежным.
- Самые свежие соприкосновения с эстонской культурой (новинки литературы и т.д.)? Они вас порадовали или огорчили?
- К сожалению, сейчас не до литературы: все вытеснила политика, газеты. Включая и эстонские. Хочется "понять обе стороны". Радости мало.
- Что вам представляется наиболее важным в сегодняшней политической жизни республики? Самые острые болевые точки?
- Неэстонцы в Эстонии. В этом - узел проблемы, в этом вообще - узел всех подобных проблем. Ситуация для русских, живущих за пределами России, драматична, и не по внешне-юридическим параметрам, которые можно и отрегулировать, а по внутренней двойственности положения, которое не убрать: такие люди, находясь "на отшибе", в "анклаве", в "диаспоре", не могут ощущать себя вполне органичными и активными строителями русской культуры, но не могут стать и "вполне эстонцами". Их внутренняя задача была бы полноценна, если бы жизнь строилась на общегражданских, общегуманистических ценностях, но как только в основу жизни ложатся ценности национальные, такие люди ("маргиналы") оказываются заложниками двусмысленности. Мне тревожно за них, мне больно за них, и очень хорошо понимаю их состояние. Я думаю, что проблема анклава (кольцо в кольце: карабахские армяне в кольце азербайджанцев, но и шушанские азербайджанцы в еще более тесном кольце карабахских армян) - главный камень преткновения на пути национального самоопределения. Можем ли мы надеяться, что в условиях идущей мировой интеграции это чересполосье наций не будет нарастать? Вряд ли. Боюсь, что оно все равно будет нарастать. В свете этой перспективы легко представить себе настроение таких людей, как я,- выросших на идее интернациональной культуры.