Эстония говорит: "нет". Не надо вашей любви, союза, общего пространства. Ничего не надо. Оставьте нас с нашими призрачными домами. Зачем еврею эстонка?
Что с того, что Лионов папаша не из Москвы приехал, а из Швейцарии! Все равно чужой.
Так ведь для него и его сына лес в Вильянди - такая же призрачность ("весть", "шутка"); он в Эстонии - "как оказавшийся в лесу книжный шкаф", и тут вроде ни при чем брежневские танки и автоматы Калашникова. Из Иерусалима Эстония так же малореальна, как из швейцарского кантона Шургау. А из Стокгольма?
"Стокгольм так же далеко, как Москва. Но про Москву известно, чего оттуда ждать, время же Стокгольма еще не пришло".
А что, придет?
Как тогда будет насчет "мызной прислуги", "полосатых юбок" и "шапок-ушанок"?
Я, конечно, не собираюсь ни на чем "ловить" Вийви Луйк. Потому что она сама абсолютно все знает.
Я просто с грустью вчитываюсь в ее пленительную прозу. И эта грусть прощальная.
А насчет шапок - вот вам и объяснение, тонкое, как "праздник облаков", и неостановимое, как "ветер поднебесья":
"Народу полно. Темные толпы людей... При поверхностном взгляде кажется, будто люди одеты в темное и теплое, словно все они в драповых пальто, меховых шапках и сапогах. Однако при ближайшем рассмотрении выясняется, что меховых шапок никто не надевал и что вместо драповых пальто на людях светлые, довольно тонкие костюмы или пестрые платья. Сапоги же оказываются обычными уличными туфлями. Так что упрекнуть народ не в чем".
Как славно. И нам, конечно же, не в чем упрекнуть писательницу. Она выговорила свою боль, свою обиду, копившуюся... нет, не пять десятилетий советской жизни, больше: все "семьсот лет рабства", выпавшие на долю Эстонии. Она выговорила свое "нет" - преодолев любовь и память. Бог знает, сколько сил понадобилось ей для того, чтобы произнести это тихое "нет". Так что для устойчивости пришлось на какое-то мгновенье опереться на Брокгауза и Ефрона.
"У СЕБЯ В ЗЕРКАЛЕ"
"Так кем же я был, спросил он у себя в зеркале, и кто я есть?"
(Мати Унт. Текст и труп // Новая эстонская новелла. 1990-е годы. Библиотека журнала "Таллинн", 1999).
Мати Унт венчает антологию. В этом есть красота "параболичности". Когда-то - enfant terrible новой эстонской прозы, сенсационный школяр-дебютант, смельчак из младших "шестидесятников", освоивший "модернистское психологическое направление" в пору, когда литература еще только начинала "понемножку тайком высвобождаться из цепких пут соцреализма", он же к концу столетия - патриарх свободной словесности, зубр постмодернизма, ветеран той "могучей кучки", что ознаменовала когда-то своим появлением возрождение новой эстонской прозы.
Беру характеристики - из статьи Каяра Прууля, заключающей антологию. Там же - определение "золотого" десятилетия, когда "скрытое сопротивление" эстонской литературы "режиму" мобилизовало в ней мощные творческие силы. Подхватывая эту словесную игру, готов поговорить о том, как назвать следующий за "золотым" период, то есть 90-е годы, когда "режима" не стало и творческие силы получили полную свободу.
Это, собственно, и интересно в антологии 90-х, где новеллы эстонских авторов разных поколений расположены в хронологическом порядке, начиная с "Дамы рококо" Майму Берг (1991) и кончая "Текстом и трупом" Мати Унта (1998). Логично было бы так и проследить ход развития: от дамы до трупа. Однако я склонен начать с "конца". С финальной коды. С того, чем увенчалось свободное десятилетие. Результат в данном случае позволяет лучше понять вектор движения. Ибо движение не прямо, и векторов много... то есть, как минимум, два.
И героев у Мати Унта - двое. В соответствии с новейшими постмодернистскими заморочками, они запрограммированы условиями литературной игры и названы в начале текста: журнал "Лооминг" в ознаменование своего 75-летия объявил-де суперпроект, то есть конкурс на детективную повесть, где сыщик должен весить не менее ста килограммов и быть лицом "некоренной национальности", а преступник - напротив - должен быть лицом "коренной" национальности и... как бы самим читателем (то есть лирическим героем, он же alter ego автора).
То, что Мати Унт лихо справился с этим формальным заданием, неудивительно: черты веселого выдумщика были заметны у него еще с тинейджерских времен. Удивительно другое: что преступник и сыщик перекочевали в законсервированном виде из тех времен в эти.
Преступник... то есть сам писатель, злоумысел которого "получает психологическую подпитку" из "грамматики и фонетики" (формулировка тяжеловатая, у нас в России это называлось короче: подтекст),- писатель в рассказе Унта устремлен воображением на Запад. Вообще - "вовне". В райские кущи зарубежья, туда, где в Македонии зреет анисовка, в Пловдиве благоухает шопский салат, а лучше всего - туда, где сияет что-нибудь германское. Что именно герой будет делать за границей, он не знает. Но верит, что благодаря западным свободам как-нибудь там "выкрутится". Знаменитая эстонская самоирония сильно смягчает наивность этого стремления, но вектор зафиксирован точно: "Ach, Europa". Это главный ориентир, ориентир номер один.
Зафиксирован и ориентир номер два, вернее, "минус один". Это - тот самый стокилограммовый "неэстонец", который нашего героя выслеживает и его западноевропейские интенции (вполне, как мы видим, виртуальные, то есть воображаемые) готовится пресечь.. Гэбэшное чудовище. Советский мутант. Имперский цербер...
Я форсирую определения, чтобы порезче обозначить вектор. Мати Унт работает тоньше: у него это просто "Сашок"... На всякий случай сказано: "Хотя на родине Эрго никто не притеснял, но он был уверен, что когда он повзрослеет, его запросто могут начать притеснять". Ergo: опасность тут тоже как бы воображаемая, виртуальная и отчасти, как видим, выдуманная, но...
...Но в итоге десятилетнего независимого развития - она все еще продолжает тиранить текст! Это уже предмет для раздумий: за десять лет так и не освободиться от кошмара... Мати Унт когда-то блестяще сформулировал кодекс поведения эстонцев в условиях советского режима: смотрите сквозь "них"! Так, словно "их" здесь вообще нет!