- На помощь, насилуют! - вопит, бегая вокруг пруда, представительница малого народа, изнасилованного громадным государством. А рассказчица невозмутимым тоном поясняет: ее насилует комиссия по распределению: ужасно неохота ехать работать учительницей в деревню...
На этом неожиданном повороте от содомизма к реализму мы завершим историю преодоления контекста советско-российского и перейдем теперь всецело к контексту демократически-европейскому.
Тут наиболее красноречивый свидетель - Эмиль Тоде, самый переводимый на Западе эстонец послесоветского поколения, соперничающий сегодня в этом отношении с самим Яаном Кроссом.
Только в этом отношении. Остальное несоединимо. В то время, как Кросс погружается памятью в советскую лагерную Азию, Тоде душой пребывает "где-то в Европе". Рассказ "Кости холода", написанный в 1996 году, через три года после сенсационного романа "Пограничье" (пограничье - не только между Западом и Востоком, но и между другими малосовместимыми, однако совмещаемыми вещами, например, между гомосексуализмом и христианством, что критики оценили как достижение духа),- рассказ представляет собою монолог женщины, разрывающейся между "уехать" и "остаться".
С восточным направлением героиня разделывается просто: "Это ложь, будто я туда не ездила. На самом деле я ездила и в Ленинград, и в Москву, и даже в Баку... Ходила в Эрмитаж... Там целые залы старых парадных портретов, на них краснощекие мужчины, и все будто бросаются куда-то, и краснощекие женщины, которые за всю жизнь будто и с места не сдвинулись. В залах бродило множество советских людей".
Последнее наблюдение (абсолютно верное) кладет предел восточному любопытству героини и разворачивает ее на Запад, ибо именно туда "бросаются" из Эстонии все ее друзья.
"Вероника побывала в Париже, а потом говорит:
- Ты даже не представляешь, там все есть, о чем так много говорят, все эти знаменитые места, которые мы видели на картинках..."
Замечательное место - по точности интонации и по безошибочности того ракурса, в котором существует для героев Тоде мечтаемый Запад: они должны "убедиться, что все это существует на самом деле". То есть: Запад - это некая виртуальная картинка, в которую надо реально вписаться. И в тот момент, когда герои наконец убеждаются, что "все это" существует "на самом деле", они понимают, что - не для них. Это горьковатое прозренье определяет итог раздумий героини Тоде. Вокруг нее все "бросаются куда-то", а она решает, что "не сдвинется с места". Она останется здесь. В этом ледяном холоде. У этой остывшей печки. У этого заиндевевшего окна, из которого видна замерзающая промоина около канализационной трубы...
Кстати. У новой эстонской прозы, насколько я могу судить, две сквозные краски, два излюбленных лейтмотива. Холод и нечистоты. Замерзающие члены и заболевающий живот. Второе мы хорошо почувствуем чуть позже, говоря о Пеэтере Саутере. У Эмиля Тоде - первое: апофеоз озноба.
За ночь утки вмерзают в лед, утром их, полуживых, рвут собаки.
"Разве меня это касается?" - спрашивает героиня. И сознается: да, касается. Потому что она сама - "вроде такой же утки, попавшей на зимовку в эту квартиру, в этот город, в эту страну".
Ледяное ощущение охватывает душу. "Оставьте меня одну!" - кричит. Мне надо подумать..." И - "ни одной мысли". Какой-то самообман - "побыть наедине с собой". Ни на кого ничего не свалишь: ни на "красивого мужика", ни на его дуравого предшественника. "Мы сами выбираем свою судьбу, как и эти утки,- вмерзание в лед и собачью пасть",- говорит героиня Тоде. В мужестве мысли ей не откажешь. Однако помочь ей хочется. Хотя бы советом.
Беги же отсюда!
Куда?
В Нью-Йорк!
Да что-то не получается.
"..Если б я туда попала, то и себя не узнала бы, встретилась бы с собой, как с чужим человеком, и тогда поглядела бы, какая я есть..."
Интересно, может ли человек понять, какой он есть, если ему не к кому "броситься"?
"Вуаль... сорвана..." - при слове "вуаль" я вспоминаю, что героиня Тоде - миловидная женщина, которой впору было бы надеть шляпку и съездить к кому-нибудь в гости.
"Вуаль... сорвана... под нею сверкающий лед и холодная бездна".
Это сказано о ветре, сорвавшем с деревьев листву.
Вглядывание в бездну - мотив, порожденный когда-то духовной драмой русской интеллигенции,- становится в эпоху постмодерна одним из ходовых при перебросе воображения из щели в щель. Эмиль Тоде на уровне: виртуальность и виртуозность.
А реальность?
Угадывается.
В антологии новой эстонской новеллы есть однако два "матерых реалиста": Яан Кросс и Матс Траат. Тем интереснее прочесть их в предложенном контексте.
Яан Кросс с большой новеллой "Князь" (из лагерных воспоминаний) естественней читался бы не в пределах эстонского постмодернизма, а в ряду с Шаламовым, Солженицыным, Домбровским,- прежде всего по мощи и глубине исторического дыхания, ощущаемого в тексте. Но и в новейшей эстонской новелле он помогает понять кое-что. Хотя бы от противного.
Действие рассказа начинается "во время дневной раздачи на 13-м лагпункте в Инте... под дождем, переходящим в снег", и продолжается "в глубокой Сибири", на кирпичной фабрике, по колено в "глиняно-песочном растворе" ("глаза все время залиты потом"). Так что налицо оба лейтмотива: холод и грязь, которые, по законам художественной "абсорбции", должны конденсироваться. Однако происходит обратное: номинально холод и грязь обозначены, но конденсируются не они; напротив, в рассказе все пышет жаром, потому что центр тяжести не здесь, не на лагерной раздаче, не около смесительных чанов и вообще не в зоне. Центр тяжести и подлинный контекст для этих зеков, мыкающихся у хлеборезки и надрывающихся у кирпичного лотка, далеко отсюда. И если до ареста зэк считался в Польше "князем", был женат на немецкой барышне из Курляндии, потом жил в Нью-Йорке, держал фирму деликатесов на 4-й авеню, и угощались у него король Египта Фарук, болгарский престолонаследник и сын посла США в Москве Кеннеди,- то при всей фантастичности этого контекста (Кеннеди был послом не в Москве, а в Лондоне, про Фарука и престолонаследника не скажу, но легенду уважаю) - так вот: герои Кросса живут именно "там". На 4-й авеню. Или в Варшаве. Или в Курляндии. И если бригадир зэков до посадки был профессором Харьковского университета, так он и остается и там - профессором. И если в той же бригаде вкалывает бывшая грузинская пианистка, так она таки грузинская пианистка и ничто другое! И если ссыльный учитель рисования в местной начальной школе раньше заведовал отделом в газете "Правда",- так душой он там, в Москве, а не здесь, в Коми.