Конечно, на первом плане у политизированных русских прозаиков были, как всегда, интересы партийные. Но не менее откровенно высказывалась всеми ими, в этом случае вне зависимости от политических пристрастий, общая мысль: Пушкин – великий поэт прошлого, сегодня поэтов нет и быть не может.
Конечно, не без давления этих идей книги, например, Фета долгие годы не расходились, как, впрочем, в свое время и стихотворения Александра Пушкина. Но об этом «народные витии» вслух предпочитали не говорить…
Так сложился своеобразный заговор против русской поэзии – заговор, в котором приняли участие и политики, и критики, и прозаики. Поэты же продолжали творить, не обращая внимания на то, что круг их читателей становился все уже – несмотря на безусловные достижения. Поэты пробивались к публике другим путем – прежде всего через становящийся все популярнее романс, через простые стихи, адресованные детям.
И действительно, русская поэзия после Пушкина становится намного проще и доступнее, она почти отказывается от апелляции к античной и европейской традиции, сознательно ориентируется на народную песню, говорит о простых, необходимых всем вещах: природе и любви, восторгах юности и переживаниях старости. В ней все реже звучит высокий гражданский пафос пушкинской поры, все чаще – задушевный голос близкого человека. Поэзия второй половины XIX века камернее, чем ее более удачливая предшественница.
Вместе с тем она вовсе не отходит от защиты высших человеческих ценностей – наоборот, последовательно отстаивает их в противоположность обращенной к актуальной современности прозе. Это особенно видно в тех случаях, когда один и тот же писатель пишет и стихами, и прозою. Например, Тургенев – автор «Отцов и детей» и «Утра седого». Сегодня роман о нигилистах нужно подробно объяснять, а классический романс ни в каких комментариях не нуждается…
Современникам, поглощенным повседневными бурями, были непонятны и дики слова Фета, написанные по поводу выхода в свет почти не замеченного критиками сборника стихов Тютчева: «Все живое состоит из противоположностей; момент их гармонического соединения неуловим, и лиризм, этот цвет и вершина жизни, по своей сущности, навсегда останется тайной. Лирическая деятельность тоже требует крайне противоположных качеств, как, например, безумной, слепой отваги и величайшей осторожности (тончайшего чувства меры). Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик».
Современники в подавляющем своем большинстве лириками не были. Они, даже будучи вполне респектабельными людьми, лелеяли в глубине души практический нигилизм, тайком зачитываясь статьями Писарева – автора формулы: «Сапоги выше Шекспира». Недаром Блок назвал позднее XIX век железным – ведь об этом же писал задолго до него и Федор Глинка, едва ли не первым увидевший грозную апокалиптическую опасность в появлении на российских дорогах первых железных коней…
Блок и его единомышленники – поэты серебряного века, – напротив, оказались романтиками. Они согласны были ходить без сапог, но при том знать Шекспира назубок. По крайней мере, вскоре грянувший кровавый Октябрь вполне предоставил им такую возможность: чудом возникшее издательство «Всемирная литература» давало заработать переводами на кусок хлеба, но на обувь уже не хватало…
Поэты и критики серебряного века вызвали из бездны забвения своих учителей. Тот же Блок готовил издание Аполлона Григорьева и называл в числе своих учителей Полонского; Брюсов с педантичной настойчивостью искал предшественников русского символизма в традиции лирики прошлого века, Городецкий издавал и пропагандировал Никитина, Пяст – Мея, Кузьмина-Караваева – Хомякова; Дмитрий Мережковский, Борис Садовский и Юлий Айхенвальд сочувственно писали и издавали целые книги о русских поэтах прошлого…
Потом вновь наступила тьма. Идеологизированному еще больше, чем русское общество второй половины прошлого века, Советскому государству не нужны были многочисленные поэты прошлого, каждый со своим «вывертом» и «художественными особенностями». Верный своим хозяевам, бард революции Маяковский уверенно посылает всех их «куда-нибудь на ща», где, впрочем, и сам вскоре оказывается.
В школьных учебниках и академических трудах количество поэтов год от года уменьшается. А Пушкин и другие «генералы классики» (все по тому же Маяковскому, только более раннего «разлива») на глазах же становятся все тоньше: «рекомендованными для чтения» оказываются только их избранные произведения.
Конечно, каждый год выходят в свет синие томики «Библиотеки поэта» – серии, спасающей «нерекомендованную» русскую поэзию от окончательного забвения. Над ними работают лучшие филологи, к ним пишут «защитительные» предисловия честные поэты. Но и тут сильна цензура: стихи мараются, комментарии «подтягивают» классиков и полуклассиков к необходимому идеологическому стандарту. А кто совсем не подходит, остаются за рамками серии. Сама же она тоже носит сомнительное название: очевидно, что читать все эти книги имеют право только поэты…
Похоже, нынешнее время снова век поэзии. По крайней мере, ее активно издают, причем без купюр и иных ограничений. И пока не запрещают читать, даже вслух. И не только свои (хотя они тоже стоят того, потому уже, что вновь сравнивают поэзию с молитвой, а не с добычей смертоносного радия), но и написанные сто и двести лет назад. Хотя большинство читателей предпочитают все-таки прозу, да позабористее. Впрочем, это тоже вполне естественно. А значит – не вполне безобразно.
Так, может быть, пришло наконец то время, о котором так прозорливо писал в свое время старший друг Пушкина Петр Андреевич Вяземский: «Поэт носит свой мир с собою: мечтами своими населяет он пустыню, и, когда говорить ему не с кем, он говорит сам с собою. Вероятно, вот отчего многие из прозаистов и почитают поэтов безумцами. Они не понимают, что за выгода поэту говорить на ветер в уповании, что ветер этот когда-нибудь и куда-нибудь занесет звуки их души; что они сольются в свое время с отзывами всего прекрасного и не исчезнут, потому что когда есть бессмертие души, то должно быть и бессмертие поэзии. Проза должна более или менее говорить присутствующим; поэзия может говорить и отсутствующим: ей не нужно непосредственной отповеди наличных слушателей. На поэзию есть эхо: где-нибудь и когда-нибудь оно откликнется на ее голос».