На Спасов день, как говорим, вся деревня пахла яблоками. Несли их в церковь узлами и корзинами. На базарах продавали яблоки и виноград возами. Стоили они дешево. Виноград продавали прямо с корзинками, за четвертак.
В траве дорожной струйки дегтя,
копытом сломаны стебли,
и над курганами вдали
парит орел, вбирая когти.
Недвижны тучи в синем небе,
и сколько хватит зоркий взгляд —
снопы веселые стоят,
и дальше — снова море хлеба.
А там, где день плывет лазурный,
у края катятся волной,
бегут в предел страны безбурной
стада Апостольских овнов,
и Петр, и Павел над степями
идут, беседуя, вдали,
за христианскими овнами
у края мреющей земли.
Синей волей
вечно болен
сын курящихся степей,
дальним звоном колоколен,
летом вольных голубей!
На волну травы высокой
туча тенью полегла.
В удалении далеком
чуть звенят колокола.
Праздник вольный воскресенья
звоном стелется в траве.
Промелькнули тучи тенью
в годунах, на торжестве.
Еруслан сразился с черной
и стозевною Потьмой,
скачет по небу проворно,
прах вздымая голубой.
По-за ним летят Татары,
мчат буланых лошадей,
а тюльпанами отару
гонит вдаль пастух Фаддей.
В тучах встал грозой Хазарин
Еруслану поперек,
миг и — он уже повален!
Скачет Всадник на Восток!
Мчится — храбрый — без препону
за курганы, в ковыли,
где воскресному трезвону
отвечает зов земли…
Еруслан мелькает шлемом
средь тюльпанов, вдалеке,
то — блеснет бронею древней,
а то — скачет налегке.
Богатырь, твоя дорога
далека и нелегка!
Блестела Зарница,
Красная Девица,
ходила легко
по молоко,
да назад шла —
в Небе пролила!
Заря-Зарыня,
Млада Кострыня,
а как Заря шла,
как в Небе цвела,
да прошла и стала,
да Росою пала!
Заря-Зарыня,
Млада Кострыня,
Юница Болярыня,
пролей Млеко парено!
Наставляла Заря
день новый,
проливала Заря
Росы новой,
выходили на заре коровы,
а на свежую траву,
а и буде много Молока степного!
Заря-Зарница разбудила птицу,
а и та птица хвалит Суряницу!
Встало Суро-Солнце,
Райское Оконце,
от Зари да до Зари
в Небе, Ясное, — горит!
Выходила во поле Спожина,
а как та Спожина шла,
первого Снопа брала,
на руках его несла,
а и тот Сноп
венью подпоясан,
а под ним тулуп,
а выходит Сноп-Дуб,
Дуб кудряв да ясен!
Человече, отгадай,
Снопа-Дуба почитай,
похваляй его добром,
не то — грянет гром!
Выходила во поле Спожина,
на ней — красен сарафан,
а щербец ей в руки дан,
потому как Снопа брали,
его, Деда, величали,
по дороге несли,
а за ним веником мели,
пели песни тароваты,
а несли его до хаты,
под Богами ставили,
Отца-Бога славили!
Дай-Боже, дай
справить урожай,
убрать до зимы,
а Ты, Боже, не греми,
в небесах сияй!
На Спожины шли,
Снопа-Деда несли!
Снопе, Дуб, Отец,
на Тебе венец
из венья,
ячменя,
из высока жита,
росами умыта!
Стерня — стерние, древнее слово, обозначающее то же, что и евангельское «тернии и волчцы». По жатве в поле остаются одни колючие стебли с отростками перекати-поля и с колосками, не захваченными косой. Южные наши крестьяне никогда этих колосков не собирали. То были остатки для бедных, вдов и сирот. Шли они по всем полям с мешками и собирали, собирали. Помнится, некоторые ехали возами в поле, а назад возвращались с десятками мешков, полных одних колосьев. Молотили они эту жатву цепами или просто руками, веяли и собирали свой хлеб, «яко птицы небесные, что не сеют, не жнут, но сыты бывают». Мужики давали и без того мешок зерна вдовице, но сбор со стерни был особым, неписаным правом вдов и сирот. Никто не проходил полей конными граблями, уже имевшимися у многих, чтобы подобрать уроненное. Люди стыдились жадничать! Потребовались годы страшной власти Советов, чтобы ввести сбор «остатков»! При царях это была божья воля: что в поле осталось, то вдове досталось! Советы, конечно, не считались ни с вдовами, ни с сиротами, которых сами же без устали фабриковали. Но в добрые старые времена стерни были оставляемы «для Бога». С иной десятины до пятнадцати мешков колосьев собирали старухи, что составляло приблизительно половину зерна. Цепы, которыми молотили вдовы свой урожай, состояли из двух палок, связанных ремнем посредине. Так молотили в старые времена, и естественно, что этим способом, как наиболее доступным, пользовались старухи или подростки. Катки требовали конной упряжки, а лошади в эти дни были перегружены работой, и достать коня почти не было никакой возможности.