ДЕД ГАРМАЛИЙ И ВСАДНИКИ В НЕБЕ
Однажды прошел слух по Антоновке, что дед Гармалий видал в небе на заре Всадников, предсказанных в Апокалипсисе. Они скакали на Конях — Черном, Вороном, Рыжем и Бледном, грозя миру бедами и Страшным Судом. Дед стоял, воздев руки к небу, и молился: «Господи, отведи чашу Гнева от нашей земли!» Но Всадники продолжали скакать. «Быть беде на нашей земле! — кричал Гармалий. — Я знаю, что Бог нам готовит испытания!» В воскресенье у церкви, на паперти, с развевающимися волосами, страшный, костлявыми пальцами указывал он на небо: «Там! С запада на восток скакали они! Стр-р-рашный Суд близок! Некогда веселиться, некогда смеяться. Плакать придется многим. Гибель идет!» Но его уже подхватили под руки правнуки и почти насильно усадили в телегу. Крестьяне были поражены. Что-то было в голосе Гармалия, что заставляло верить в его слова. «Видел! Дед Гармалий сам видел! — повторяли в толпе, расходившейся после обедни по домам. — Бог открыл человеку зрение… Кто знает, может, и правда». Многие стали усердно посещать церковь, особенно старики и старухи, а молодежь призадумалась. Конечно, она скоро забыла и стала снова петь песни. Однако в душах людей как бы произошел сдвиг. Что-то от пророчества Гармалия осталось. Судьба повторяющихся идей всегда одинакова: предчувствие события вызывает слухи, а слухи как бы «накликают» события. Странная атмосфера возникла после этого. О словах Гармалия перестали говорить, но след от них остался. Чувствовалась настороженность всех. Так бывает иногда перед бурей, когда в природе воцаряется тишина, а потом разражается и самая буря. Урожай был большим. Не хватало рабочих рук в поле, чтоб с ним справиться. Все работали с еще большим напором, чем каждый год, но снопов было вдвое больше против обычного. Солнце, казалось, жгло сильней и светило меньше. Работа вертелась в одуряющем тепле, и вдруг пошли первые слухи, что на свете неблагополучно. Сначала была объявлена, в самый разгар работ, поставка лошадей, и крестьяне, хоть и против охоты, явились с конями на площадь. Донские офицеры выбирали лучших из коней, которого для конницы, которого для обозов или артиллерии. Потом пришел приказ о поставке скота для армии. Снова был прием быков и телушек на площади. Коров не брали. Мужики ходили по воскресеньям по нескольку человек, задумавшись, изредка перебрасываясь словами. Тут подоспела косовица, как мы уже сказали, и не хватало рабочих рук. Все бабы и девки, которые посильнее, были на счету. Даже старые деды вышли в этот раз в поле. И вдруг гром с ясного неба: мобилизация! То было начало Первой мировой войны. Всадники Гармалия, оказывается, были не шуткой. Если сам дед мог их видеть в минуту экстаза, то все равно, с началом войны Россия вступила в период всяческих бед. Старые люди их предчувствовали.
РАЗГОВОРЫ ПО ДУШАМ
Во время Первой мировой войны, куда я попал добровольцем, приходилось говорить с солдатами. Некоторые их мысли удалось сохранить среди записей прошлого. «Жили мы по-божьему, а может, и не по-божьему, а может, и лучший Святой не знает, как надо жить по-божьему… А наказание за это беспременно примем!» (солдат Бочаров из-под Луганска). «Христос и Матерь Божья над нами плачут теперь! А я тебе скажу, что нехристи все мы! Так, только сверху, как картошка, серые, а поколупаешь, в середке все гнилое». — «Слава Богу! Немца побили, кучу людей переколотили ни в чем не повинных и радуемся! Как же, слава Богу! А Ему, может, на нас смотреть тошно!» (Матвеев из деревни возле Таганрога). «Господу свечку, а черту уголек в печку! Так и живем, значит, людей убиваем…» (солдат Котошихин с Урала). «Начальство худо сделало, что в эту войну влезло! Думаете, ан-глийцам жалко, что нас бьют? Да им на нас и смотреть не хочется!» Нельзя сказать, чтоб эти слова были не соответствующими действительности.
Если взглянуть на происходящее, то поневоле согласишься со словами этих простых, немудрствующих людей. Действительно, что могло выйти в конце концов после многолетней тренировки людей в убийстве себе подобных? Война всегда означает несчастье для мирных людей. Эти крестьяне, которых оторвали от земли и заставили воевать, не понимали, зачем надо убивать немцев или австрийцев. Еще турок, так-сяк, неверный народ, а вот немцев — непонятно: «Как посмотрю я на них, народ они хлипкий, уважительный, сразу видно, что нежного воспитания, а ты его — за зябры! Он тебе рому дает, а ты его по морде! Плохо наше дело, только и знаем, что драться, а чтоб уважения — это в нас нету!» (солдат Никишинов Воронежской губернии). «Говорят, что немцы дюже злые до наших пленных, ну так что значит пленный? Коли присягу давал, так и держи до самой смерти! А нет, так и Царя у нас украдут, а мы и знать не будем!» (Гаврилюк из Умани). «Как подумаю, погадаю, так и придет в голову, что после войны все будет хорошим, и дорог настроят, и домов, и заводов, а ходить будем босиком, жрать нечего будет, и в городах чужие господа-то жить будут, а мы будем ходить да облизываться!» (Михайлов из Риги). Это обещание пропагандистов, уже затронувших армию, что после войны «будут заводы, дороги и новые города», несло в себе обещание большевизма с его «пятилетками», а простой народ сразу отметил, что это утопия. Абсолютно точная картина того, что и случилось впоследствии: «Жрать нечего будет, босиком ходить будем, в городах чужие господа жить будут!» — «Христос ходил, ходил по Русской земле, стучал, стучал в окна, в двери, и никто не впустил, никто ночлега не дал, никто куска хлеба не принес, и заплакал Он, и ушел с нашей земли!» (солдат Бедрик с Кавказа). Огрубение нравов, отход от церковной истины, Бога, морали отмечают эти слова. — «Ну а как же, коров едим? Кур, свиней режем? Мясо их жрем? Не поверю никогда, чтобы Бог позволил чужую жизнь отнимать, чтоб ею питаться! Я тебе скажу, до войны все только овощами и жил, кашей, картошкой, ну, маслом, молоком, яйцами, творогом, но чтоб живого — в рот не брал, и был здоров, а тут тебе — каждый день «порция»! Кусок говядины отвалят и ешь, а что ты сделал для этого? Австрийца убил! А что тебе австриец сделал? Ничего! Разве это дело?» (солдат-старовер из Сибири). «Мы и то — чалдоны, в лес заберешься на полгода, золотишком подзаймешься, а намоешь его — да прямиком в город, а в село и зайти боишься, убьют, поди! Да, и сам-то думаешь, встречая кого: «А не вор ли?» Вот тебе и золотишко! Злую мыслю оно несет в себе, а она в тебя лезет, истинно — черт! Скажу те, что Бога-то вроде нету, отказался Он от нас, а вот черт беспременно есть! Без него как же жить? Воровать, убивать, обманывать, так обязательно с ним!» Наивная вера этих людей получила явный ущерб в войне, удар по моральной ее основе, по самим христианским понятиям. «Поп и говорит нам: «Идите, убивайте врагов! Бог вас благословит!» Это как же понимать? Бог на убийство посылает? Так почему же врага можно, а своего нельзя?»
ПРАЗДНИК ИОАННА-ВОИНА
В День Иоанна-Воина поминали о здравии и упокоении солдат, у кого сын или брат на войне, на службе, в армии, но особенно те, кто сына потерял или кто не знал о его судьбе. Нужно сказать, что грамоте в те времена далеко не все были обучены, и потому пока сын письмо напишет, да пока его прочтут, время проходило. Матери беспокоились, а сыновья, может; и не могли за дальностью службы часто писать, даже если и умели. Тогда служили в День Иоанна-Воина молебен о здравии и спасении «Воина Ивана, Гавриила, Петра». Если же были известия о его болезни, а может, даже смерти, то служили панихиды. Надо отметить, что крестьянские жены, бабы и старухи были суровыми в проявлениях чувств. Если на Севере говорилось «бабы воют», то на Юге говорили: «Плачет жена, тоску нагоняет!» Южнорусский крестьянин к жене относился лучше, ставил ее выше, нежели северный. Материнское чувство уважали, и если сын «поднял руку на родителей», об этом долго говорили. Считался такой проступок чрезвычайно тяжким грехом. Сын, «поднявший руку на мать», считался как бы отщепенцем, его избегали, с ним не хотели говорить, а другие парни при случае «давали ему духа», т. е. били. Женщины, как бы они ни любили сыновей, отцовской воле не перечили, и если отец бил сына за какие-либо проделки, в это не вмешивались, признавая за отцом право наказания. Если же сын был на военной службе, о нем мучительно думали, горевали, но не показывали это другим. Мать если плакала, то потихоньку, где-либо в стогах соломы или на огороде, а в хате не плакала, не желая огорчать мужа. В церкви же плакать не полагалось. Если кто и ронял случайную слезу, то сейчас же смущенно смотрел, не видали ли соседи.