РУССКОЕ ПОДВИЖНИЧЕСТВО
Среди деревенских книжек, продававшихся на базаре по пятаку и бывших у крестьян в домах, попадались и описания жизни российских Святителей, разных Архиереев, мирян и т. д. О Великом Князе Михаиле Черниговском был ряд книжек, о Сергии Радонежском, Антонии и Феодосии Печерских, Преподобном Серафиме Саровском, Отце Иоанне Кронштадтском. Покупали их весьма охотно. По ним учились вере отцов. Но то, что говорили о подвижниках разные книгоноши, было не записанным. Так, нам довелось слышать: «И сидит это Авва Иаким на болоте, а комары его жалят, а он их кормит: надо же им, бедным!» В другой раз мы слышали: «На дальнем Севере, где и береза не растет, вербы не увидишь, поставлен скит, несколько сосен вокруг, холодами пригнутых к земле, и живут там двадцать отцов, Богу молятся, травой, рыбой, ржаным хлебом, грибами, ягодами питаются. Ничего у них нет, кроме куска черного хлеба в среду-пятницу да стакана квасу. В четверг получают рыбу, в субботу и воскресенье також, а в остальные дни молятся Богу, Первородный Грех замаливают. Хоть и освободил нас Христос от него, но мы все — Адамовы Дети, а потому и каждого из нас Христос тоже освободить от него должен!» Таков был взгляд русского человека: Бог простил, а ты еще помолись, потрудись Богу за Его прощение! В этом взгляде на подвижничество как бы взгляд йогов Индии: они стремятся не столько к умерщвлению плоти, как к очищению духа. Подвижничество считало, что если Бог и простил грех, так будут еще в будущем грехи, и, может, худшие. Так понимали подвижничество наши крестьяне, народ, и так каждый человек из простых людей думал, стремясь к этому идеалу. Революция показала, что бездна греха остается в душе человеческой и что не так просто от нее освободиться. В самом начале революции старые люди говорили о ней как о вовлечении всех во грех. Мы не можем не согласиться с нашим народом. Он это понял тоньше, чем люди образованные: «…и видит святой Иасафий перед ним как бы лестницу, и первая ступенька, а на ней калом намазано: «грех!» И Ангел ему говорит: «Ступи на первую, и поскользнешься в гадости, и полетишь все ниже и ниже!» А на второй написано: «воровство!» А на третьей: «убийство!» И в самом низу яма большая, гадами кишащая: «В нее же сверзишься, и будут они тебя жалить до скончания веков! Аминь!» — так рассказывал прохожий монашек о «Сне преподобного Иасафа». А был ли когда такой святой или это чистейший апокриф, сказать не можем.
Многие истории слышали мы в детские годы на эту тему, но не все, к нашему сожалению, удержали в памяти.
СВАДЬБА
Свадьбы в деревне совершались по старому обычаю, для чего был выработан целый ритуал. Так, после сватовства, и если последнее принято, начинались приготовления к торжеству. Заготовляли к этому дню кормленых кур, гусей, поросят и даже телят. Полагалось, чтоб было чего выпить. Конечно, выпивка заключалась в пиве и водке. Целый ряд церемоний был подготовлен к этому дню. Так, накануне совершали обряд «омовления невесты в бане», для чего вели последнюю в баню с песнями и музыкой. После происходило «заплетание и расплетание косы». Пели при этом о девичьих годах, которым пришел конец, потому что «добрый молодец украл нашу красавицу (имярек)» и потому еще, что «след вырезал, очи затуманил, сердце заворожил, душу усыпил». Ничего соответствовавшего этим словам в Юрьевке не делали, но зато в Алексеевке при словах «след взял» одна из девушек-подружек нагибалась к полу и брала в платочек «след ноги» невесты, а при словах «очи затуманил» невесте накидывали на лицо вышитый рушник и вели к постели, где ее клали при словах «душу усыпил». Потом при словах песни: «Играй, музыка, играй!» невеста (ее называли «молодая» по деревенскому обычаю, т. е. посвященная Младе, богине невестиной молодости) вскакивала с постели, начиная сама плясать и веселиться. Обычно в этот день приглашались только тетки, сестры, матери, подружки, иначе говоря, только представительницы женского пола. В то же время жених («молодой» — посвященный Младу, богу жениховской молодости, юности, свободы мужской) проводил время со своими друзьями, дружками, братьями, дядьями, иначе — в мужском обществе. В один из дней накануне свадьбы, кажется, дня за три, происходила встреча двух половин, мужской и женской, когда они пели попеременно, изображая как бы борьбу. Мужчины стояли за жениха, а женщины за невесту. При этом они выстраивались в две шеренги, брались за руки, и то юноши дразнили девчат, а то девчата парней. Кончалась эта встреча обычно зимой на льду реки большой «метелицей», танцем, напоминавшим кадриль, где в последний момент все вертятся, изображая метель и ее Кострубки, струйки снега, вихри. Во всех этих обрядах не было и следа христианского влияния. Оно проявлялось лишь в последнюю минуту, когда происходило Таинство венчания в церкви, а затем снова наступали обряды старины, связанные с язычеством, а не с христианством. Наконец наступал последний день пребывания «молодой» в доме родителей. С утра там занимались приготовлениями к пиршеству, обычно, родственники или друзья, в то время как родители и невеста сидели на парадной половине хаты, где были также подружки, певшие хором приуроченные к этому случаю песни. Когда невесту обряжали, чесали, приготовляли ее волосы к венцу, где заплетали косы, а где даже подвивали, девушки пели: «Расплетайся, заплетайся, коса руса! До венца идет Маруся!» Пели также «про Волгу, выходившую замуж за Дуная-Богатыря». В это время появлялись «Бояре», несколько почетных друзей (то, что в нашем обществе принято называть «шаферами»), и им надевали широкие красные и белые ленты через плечо, как принято в орденах первой степени. Убирали восковыми цветами, «флердоранж», и белыми лентами сбрую коней, цепляли ленты на телегу, заплетали коням в гривы. Назначали «сторожей», двух ребят, лет по 18, на обязанности которых лежало предупреждать об отбытии молодых в церковь и об их возвращении. Выносили Первый Сноп с чердака, приносили соломы к воротам. Наконец, прибывали посаженые отец с матерью, почетные лица, которые благословляли молодых иконами. Затем невеста выходила в подвенечном платье на крыльцо и кланялась в ноги родителям, «прощаясь с ними», обычно, без слез. Затем ее вели к телеге, сажали в середину, девчата же вокруг затягивали песни и везли к церкви. Молодой садился в другую телегу с юношами, и в таком виде, перегоняя друг друга, мчались они к венцу. После венца, с песнями, гармонией, бубнами, летели во весь дух домой, где должно было быть празднование, а там «сторожа» разводили в воротах костер, и через него, уже сидя рядом, как муж и жена, влетали молодые во двор. Тут начиналось уже пиршество.
ЗАМЕТКА О «РАДОНИЦЕ» П. П. АННЕНКОВА
Анненков в «Родных Перезвонах» (Брюссель) говорит так: «Начиная с первого же дня Пасхальной, Светлой Недели, крепкие верой и богобоязненные православные русские люди идут на могилы умерших родственников и христосуются с ними, кладя на могилу у памятника или креста красное яичко, возвещая радость Воскресения Христова и обязательной встречи в загробной жизни. За границей мы видим иное. День поминовения усопших здесь падает на 1 ноября. Несут на кладбища цветы, вспоминают близких, как умерших навсегда, но живого контакта живого с умершим нет. Близкий ушел, и осталась лишь память о нем. Иное дело у нас, православных. Идя на могилу близкого, мы почти физически ощущаем его присутствие и от этого получаем радость, радость общения с ним, радость жизни вечной. Ибо звучат еще у нас слова Матери Святой Церкви:
Значит, мертвые живут, правда, не как мы, а иною, еще неизвестной нам, жизнью».
Это очень хорошо отмечено Анненковым, ибо, действительно, ни у язычников, ни у православных наших предков и нас самих смерть не является окончательной. Язычники верили, что усопшие идут «в дальний путь», переплывают «Великую Воду», проходят «по Мечу Перуню», где злой скользит и погибает, будучи рассечен пополам, и валится в пропасть, где исчезает навеки, в Яме, а обычный, но не злой человек идет в Рай, где он пребывает с Дажьбом, ибо всякий славянин — «Дажьбов Внук». Православные верят в Жизнь Вечную, достигнутую чистосердечным покаянием, ибо Христос-Спас дал нам всем эту возможность Спасения. И в том и в другом случае, как наши далекие предки, там и мы, христиане, все мы признаем Жизнь Вечную в Загробии. Потому-то у нас умерший носит имя усопшего, т. е. заснувшего. Он ушел в пределы сна, а не смерти. Смерть наступает только тогда, когда Бог его отрицает. Смерти нет, она побеждена Христом, Сошедшим во Ад. «Где твое, смерте, жало?» Есть лишь Вечная Жизнь, или, как казаки писали на своем знамени: «Чаю Воскресения Мертвых и Жизни Будущаго Века, Аминь!»