Дальше Анненков пишет: «За Пасхальной неделей идет другая, известная русскому народу под словом Радуница, вся посвященная нашим близким умершим. С. М. Соловьев (см. том I, стр. 78) производит это слово от литовского рауда — погребальная песня. Радуница была тоже одним из весенних праздников древнего русского язычества, праздником света, солнца, для умерших.
С принятием христианства он непосредственно следовал за праздником Красной Горки, или, по Далю, был тем же, что и Красная Горка. По мнению русских язычников, в дни этих праздников души умерших вставали из своих темниц могильных и во время поминальной трапезы (тризны. — Примеч. автора) живых на могилах принимали в ней участие. Со времен Владимира Святого слово «Радуница» изменилось на «Радоница»; это название (от слова «радость») указывает на радостную весть о Воскресении Христовом, с какой приходят, как мы говорили выше, на могилы умерших. В Белоруссии, в Радоницу, на могиле, политой медом и водой, раскладывают пасхальные кушанья и обращаются к умершим со словами: «Святые радзители, хадзите к нам хлеба-соли кушаць!»
Еще в древней церкви, во время Иоанна Златоуста (Слово шестьдесят второе) и Амвросия (Слово семьдесят седьмое), этот праздник совершался на христианских кладбищах, главным образом, во вторник на Фоминой неделе…»
В словах «святые радзители» мы видим еще живую ведическую традицию, по которой Предки-Питри(с) сливаются с Божеством; Анненков цитирует наш рассказ «Видение на Пасхе», который он, как редактор и следуя русской традиции, печатает в майском номере 1952 года в журнале «Родные Перезвоны» (Брюссель).
Должно сразу сказать, что П. П. Анненков правильно подметил особенность русского взгляда на Загробие, но в то же время он не отметил, что древние называли умершего «усопшим», т. е. заснувшим, ушедшим в царство снов, где, по их верованию, помещалась Навь. «Ото ж, як унавишься, так снится Тот Свет!» — говорили на Волыни до революции. «Унавитисе» по-чешски значит тоже «утомиться». На Великорусской Черниговщине говорилось про «Тот Свет» — «Томь». Имеющиеся указания на «Тамо», «Тамо-лихо», таким образом, получают объяснение, как о Нави. Слова эти санскритского корня. Белорусские обращения к покойникам: «Святые радзители», как мы сказали, связывают нас с ведической традицией, а пасхальная тризна на кладбищах протекала при убеждении, что «Родичи слышат и к нам идут». Весна — время, когда зелень покрывает могилки, и тогда «Родичи просыпаются, потягиваются в них, идут на Свет Божий, на траву зеленую». Что могила — связь с Навью, видно хотя бы из слова «нава», что по-чешски значит «могила».
Красная Горка или Радуница были такими же братскими тризнами, в которых участвовали живые и мертвые. Однако осенью после Великих Овсеней (осень — от слова «сень», тень, листва; осень значит «обессениванье», «обезлиствованье», потеря листвы и сени под ней. Непонятно, почему было принято писать «осень» через «е», а не через «ять») была великая тризна, главным образом, по павшим на поле сечи воинам. На такой тризне присутствовали и князья с дружинниками. От этих времен уцелело немногое, но русский народ пронес свои обычаи через все невзгоды, даже через татарское владычество, ибо во всех этих случаях обычаев даже татары не трогали! Большевики тронули все, и особенно обычаи, религию и все, с ней связанное. Они «раскрестили» народ и вместе с тем даже «разъязычили». Даже языческого корня верования подвергались преследованиям. Все это, с их точки зрения, было «проявлением тьмы», но когда они построили свои электростанции и заводы, то пуст оказался мир! Прежде его украшали обычаи и верования, а при нигилистическом строе все оказалось пустым, ничем не заселенным. Потребуются столетия, чтобы хоть что-либо отросло от срубленного пня прошлого.
Между тем в этом прошлом находятся корни существования самого народа. Оторвите его от корней, и он обезличится, погибнет. Что защищать человеку, если не свой этнос? Все остальное можно сделать, создать, воссоздать, построить, кроме этноса.
Верования наших предков заслуживают самого серьезного внимания с нашей стороны, ибо в них — разгадка нашего настоящего и, вероятно, образ будущего.
Обезличенный человек, лишенный всякого этноса, превращается в двуногого зверя. В прошлом нашем лежит разгадка многих дел, событий и свершений. История наша, и не только история битв, а всякая история, по отношению к нам, является нашей матерью. Она нас взрастила, воспитала, поставила на ноги, и людей «без истории» можно считать лишь дикарями. Вера в загробное житие — это как вера в лучшее, чем сама жизнь. Недаром браманизм создал веру в перевоплощение, ибо если есть Загробие, то почему не может быть перевоплощения? Разве Богу Всемогущему можно запретить что-то сделать, если Он захочет? Или тогда — «нет никаких богов, ни прошлого, ни настоящего», но тогда же нет и будущего! Оно возможно, особенно «светлое будущее», при прошлом и настоящем. Без них его тоже нет.
Верования Предков в Загробие — точка нашего с ними соприкосновения, и если нет с ними общения, то нет и продолжения их традиции, а значит, нет и возможности что-то сделать «лучше Предков». Чтобы делать лучшее, надо иметь какой-то образец, исходя из которого можно делать лучшее. Без образца нет и «лучшего»!
Русский крестьянин до революции населял мир всякими Силами, Дивами, Вилами, Русалками. Он искал во внешнем мире знака, ключа к будущему. Все, что он видел и слышал, он объяснял как знак лучшего или худшего. Вилы и Русалки, Дива и Силы сообщали ему их волю, а он, моля уже христианского Бога, Христа и Богородицу, просил их Небесной помощи.
ПАСХАЛЬНОЕ ВИДЕНИЕ
Каждый переживает мир и вещи по-своему: один — как бы скользя по ним, не вживаясь, другой — глубоко чувствуя, но пока нет опыта, не зная, как их оценить. И приходит час, когда он заново, во всю величину, видит людей и события, на сей раз понимая уже окончательно.
Тогда он все видит иными глазами и с удивлением убеждается, что все, казалось, глубоко спавшее в душе, живет своей собственной жизнью, где все на месте, где даже самое место полно значения и где нет неясностей.
Недавно один знакомый иностранец упрекнул: «Зачем вспоминать? Допустим, ты видишь прошлое, но что ты можешь изменить в нем? Да иное лучше и не вспоминать!»
Чудак! Да разве можно, скажем, забыть свою руку или ногу? Разве что когда болен, и не слушается тебя рука или нога твоя, и когда до конца калекой останешься. Прошлое нас вскормило, вспоило, на ноги поставило, вошло во все клетки тела, стало нами, и там, скажем, где точка малая на руке, может, как раз любимая яблоня вросла корнями своими. Как же забыть эту точку, корни, ветки яблони, отцовский дом, тишину, благорастворение воздухов, ветерок, шумящий в черешнях, изобилие плодов земных, стук колес в пыли, на дороге, скрип мажары, далекий крик, песню, фырканье коня, лай собаки, победоносный вопль петуха, грохот утреннего поезда, мчащегося на Кавказ, крепкий запах бузины, липы, цветов из любимого сада, стук падающих желтяков-яблок и — трепет, трепет сердечный при виде голубого платья подруги, мелькнувшего в кустах сирени, метнувшегося и пропавшего.
Разве это повторяется?
И почему человек должен быть хуже животного, любящего свой двор, хлев, стойло, угол, где оно живет, спит, ест? Любая корова, идущая с пастбища вечером, в таком случае будет лучше. Как она уверенно идет к своим воротам, как настойчиво мычит, чтоб раскрыли, ждет ржаной корочки с солью, ласково мотает головой хозяйке, уже отворяющей ворота. А человек должен забыть? Что за человек такой, что не помнит добра, что забыл свое, родное, а живет чужим, ничего для него не сделавшим? И столь величественна, по сравнению с ним, корова, любящая свой двор. А какой толк от такого человека, какая польза, кому он нужен? Ни Богу свечка ни черту кочерга! Так, жил-был, и — нет его, дышал, радовался, и — ни к чему была его жизнь, дыхание, радость. Помер, никому и горя нет. Без причала был, без руля, без ветрил, и без любви ко всему, так, вроде колючки в огороде. Погиб, и нет ни у кого сожаления, слезы. А умрет другой, потрудившийся, служивший родной земле, сберегший в душе все виденное, носивший в сердце, и кто-либо почувствует его смерть, пожалеет, может, заплачет.