Великая вещь — воспоминания! В них все — горе, радость, жизнь, любовь, а не она ли сильнее смерти?
Думая так, незаметно переступил я грань необычного. В ночной мгле увидел я дома, деревья, людей нашей деревни. Слышу звон колокола к Светлой Заутрене и вижу толпы людей, идущих с узелками к церкви. Дрогнув сердцем, пошел и я за ними. Небо сияло множеством ярких звезд. На востоке чуть посветлело, и алая полоска вспыхнула у самого края земли. Люди все теснее сходятся, несут узлы с пасхами, крашенками, всякой снедью. И смотрю — вон, Репуш с двумя дочками, добрый сосед наш; широкая борода, глаза добрые, чуть видны во тьме, и одна из их дочерей, в светлом платье, с длинными косами, глаза синие, раскосые, а другая — темноглазая, темноволосая, как отец, кряжистый дядька. Знаю, что давно померли они, но подхожу, здороваюсь.
«Здоровеньки булы! — ласково отвечает отец. — Ксюша, и Юра здесь».
«Слава Богу! — вполголоса отвечает она, крепко сжимая мою руку. — И вас к Светлому Празднику дождались».
«Сейчас, Ксюша, — отвечаю, — ты уж, как «Христос Воскрес» пропоют, не удирай! Хочу с тобой похристосоваться».
«Та чего ж… — глубоким, идущим из сердца голосом, отвечает она. — Вы — наш, а мы — ваши».
Глубокая правда в словах этих. Росли вместе, учились, встречались, радовались, глядя в глаза друг другу. У перелаза с одной стороны — наш сад, а с другой — репушовский; играли вместе, знали каждый сучок в досках, каждую былинку на земле.
А вот старик Богацкий, лавочник, в железных очках, кровоподтеки под глазами, сорочка в крови: его убили пьяные солдаты 39-й дивизии. Знаю, что он умер, а вижу — и не верю себе, двоится вера моя; одна часть — за то, что он умер, а другая — что жив и никогда не умрет. Если есть хоть какая-либо справедливость в мире, а Бог даже отвернулся от нас, то все равно Богацкий омыл кровью грехи свои и ему должна быть дарована жизнь вечная. Уж больно малы были грехи у него: пятачок на рубль наживал, никогда не грабил, вдовам долги вычеркивал, сиротам леденцы даром давал. В церкви всегда с Иваном Филипповичем Басом вполголоса спорил, кому «Апостола» читать: ему ли, Ивану Филипповичу ли. Ну что Богу грех их? Возревновали оба о Господе, и хоть непорядок, чтоб в церкви спориться, но ведь какие люди были! Богацкий, прощая долг бедному, говорил: ««Отче наш» знаешь? И я тоже знаю: «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим!» Приходи за сахаром, чаем, спичками, до Спожин! А вот — возьми бабе. Тут кусок ситца завалящий, с прошлого года — может, что придумает. Она у тебя работящая. Бог работящих любит!» И мужик уходил, благословляя доброго купца.
«Петрович! — говорит он, подходя. — После заутрени… непременно чтоб похристосовались, а на это, — указал он на сорочку, — внимания не обращайте! Дурачки, ведь замарали! Что с них спросить? Дай им Бог прощения. В такой день, подумать, в Святую Пятницу, вместе с Господом Иисусом представиться сподобился!» Перекрестился он: «Честь-то какая, Боже!» И, вздохнув, добавил: «Да неужто, Господи, за мои сиротские леденцы… Да и что в них, и мало давал, знал бы, вдвойне бы отпускал! Дело торговое, все считаем, чтоб не просчитаться, а то и леденцов не будет…» Он кашлянул и сказал: «А за врагов моих молюсь: кабы не они, и на Страстной не ушел бы ко Господу! Благодарен им!» И, сказав, отошел вбок.
Лица у людей светились голубым светом, а у Богацкого прямо сияло.
И уже трое Шевчуков, братьев-богатырей, на его месте. Убили их на первой войне. Идут они, шагают в ногу, дошли до меня, разом честь отдали, и на груди у них огненными буквами написано: «Больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за друзи своя!»
Идут они, руку «дают», ногу — р-раз! р-раз! — и кровь с них течет, а где капля пала, там красным, синим, белым огоньком светится, русским цветом горит. Встал я перед ними сам во фронт, как перед генералами: такие ведь душу потрясают! А рядом уже Парфен с Ольгой, оба матросами убиты. Парфен объясняет: «Шевчуки, Юра, целый день втроем за пулеметом в Галиче отступающую дивизию защищали. Пали все трое на месте! Великий Князь над их гробами плакал, Георгиевские кресты всех четверых степеней положил и в офицеры произвел посмертно! — говорит Парфен. — В деревню с музыкой привезли. Государь наш святой три тысячи рублей родителям выдал, а над их хатой приказал русский флаг поднять! Так и был он, пока большевики не сорвали».
«А что с вами вышло?» — спрашиваю.
«С нами? А ничего. Матросы хотели Ольгу понасильничать, я вступился, тогда они нас и убили».
«Да ведь ты тоже душу положил, милый брат мой!» — вскричал я.
«А на что душа-то, коли жизнь-то жить поганую? Так мы всегда вместе. Любились и будем любиться», — ответил он, улыбаясь, помахал рукой и исчез в толпе.
А передо мной кучка донских казаков-хуторян, с чубами, вырывающимися из-под фуражек, смеются, сверкают белыми зубами: «Петрович! А до Чиги Донской признаетесь? Самая что ни есть Чига!»
Боже, все знакомые, милые лица, друзья-приятели. У одного сабельный удар через лицо, у другого живот, грудь кровавится, а все веселы, смешливы, довольны: «За казачество постояли, за Русь-матушку! А потом снова за Русь да за казачество, и еще раз за Русь!»
Командир прямо сказал, взяв в руки мешок: «С Дону выдачи нет! А кто набушует, того в куль да в воду!» Так, значит, цельной сотней Царство Небесное и получили…
А вот Беседин, богатый мужик, с женой и дочкой. У всех раны на груди, на спине, но у всех — свет на лицах. «Петрович! — зовет он. — Сподобил Бог… всех… в Великую Субботу!» Он перекрестился.
Вижу всех мертвых, друзей, знакомых односельчан, соседей. Все они густой толпой идут к церкви, где все еще мало света. Вдруг — движение. Выходят с хоругвями, иконами, пением:
Ликующий, Пасхальный, красный трезвон медным громом покрывает голоса хора! Крестный Ход двигается и идет трижды вокруг храма, мимо разложенных на траве куличей, крашенок, на белых скатерках, с зажженными свечами, воткнутыми в землю.
«Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!» — возглашает священник в белых ризах. То — мой милый папа!
И вдруг врата храма с грохотом падают и оттуда выбегает темная толпа вопящих и беснующихся врагов Христовых. Они бегут, колотя друг друга, и исчезают во тьме. Среди них вижу братьев Вовков, заводивших революцию на селе; они бегут, нанося друг другу ножевые раны.
«Яко тает воск от лица огня, тако да исчезнут!» — возглашает отец.
Исчезают враги Христовы! Вслед им несется победная песнь: «Пасха и Христос Избавитель! Пасха всечестная! Пасха непорочная! Пасха… Христос воскресе из мертвых… Смертию смерть поправ… И сущим во гробех живот даровав!..»
«Бум, бум, бум, бум!» — звенит, гремит трезвон, ликующая медь колоколов. Все, входя в середину церкви, начинают христосоваться друг с другом.
«Христос Воскресе!» — возглашает с амвона отец.
«Воистину Воскресе!» — отвечает хором весь храм.