А про Василису Прекрасную и песни поют, и сказки сказывают.
Никита Кожемяка
о время князя Красна Солнышка Владимира появился около Киева страшный змей и брал с народа поборы немалые: с каждого двора по красной девке, с дыму по ягодке; а как возьмет девку с чередного двора, так и съест ее — и помин простыл. В такую бедовую годину горе всех уравняло: что жилец, что стрелец, что гость[1], что боярин, что посадник[2], что сам царь — великий князь — все одно: никому не миновать, что зме́ю людоеду покориться, красной дочерью поклониться: на кого жребий покажет, с того и побор. Вот и пришел черед идти к тому змею поганому на съедение самой царской дочери — и пошла. Схватил змей царевну и потащил к себе в берлогу. Взвыл народ голосом, то каждый плакал по своей, а тут всем миром воздохнули по царевне. Все думают: пропала дочь нашего Красного Солнышка — теперь уж нет ее на свете: змей съел. Но змей не стал ее есть: красавица собой была, какой на свете нет другой, так приберег да за жену себе взял, так и живет.
Полетит он, змей поганый, на свои людоедские промыслы, а царевну завалит в берлоге бревнами, чтоб без него куда не ушла. А у той царевны маленькая собачка была; увязалась за нею из дому царского, да с нею в берлоге и живет. Вот и напишет бывало царевна грамотку батюшке любезному с матушкой, навяжет собачке этой на шею и махнет, заплакав, рукой, а та побежит — да прямо в терем царский, у ворот поскребет, залает, стражники тотчас ворота отпирают, собачку принимают, ведут на пресветлые очи княжеские и царские. Царь и царица прочитают, помолятся, что дочь еще жива у них, поплачут, что сгубилась за чудищем змеем-людоедом, ответную грамотку собачке на шею повесят, та и бежит прямо в берлогу змеиную — да тайком от поганого чудища к царевне своей, тишком да молчком, проползет, а та отвяжет опять грамотку, и весточку разберет, и сердце и душу отведет.
Вот и пишет раз царь с царицей к царевне своей так: «Узнай-де, кто сильнее змея». Царевна и догадалась, к чему это дело пошло, и стала поприветливей к своему лютому врагу, стала у него, по женскому обычаю, допытываться, кого он боится, кого не боится, и кто его сильней. Тот хоть и ластится, а долго не говорил; однако против женской пытки устоять трудно. Он раз как-то и проговорился: что «есть на свете один только человек, которого я боюсь, да он и сам силы своей не знает, так он мне и не страшен, кабы только кто его не надоумил; живет, вишь, в городе престольном, в Киеве, мужик Кожемяка, так этот силен, и страх силен, так что с ним возиться и мне не под силу. Кабы у него была дочь да досталась бы ей по жребию ко мне, так, чай, Кожемяка и не отдал бы, а мне бы за лиху беду стало, и сам бы не знал, что делать».
Как узнала про то царевна, так в ней сердце взыграло. Выждала она, чтоб змей улетел на свои людоедские промыслы, скорее позвала верную свою собачку, написала записочку: «Сыщите, батюшка, в городе престольном, в Киеве, мужика Никиту Кожемяку, да пошлите его меня из неволи высвободить». И навязала грамотку собачке на шею и махнула белой рукой. Собачка проползла между колодами, которыми змей завалил вход в берлогу, побежала прямо в терем царский и принесла царю желанную весть.
Царь приказал сыскать Никиту Кожемяку и сам пошел, и с царицею, просить его, чтобы он опростал его землю от лютого змея-людоеда и освободил бы царевну. А в ту пору Никита Кожемяка (держал он в руках двенадцать кож), как увидал, что к нему во двор пришел сам царь, великий князь, сробел, задрожал со страху, руки у него затряслись, он и разорвал за один раз те двенадцать воловьих кож; да сколько ни упрашивали его царь с царицей, не пошел он супротив того змея: «Ты видишь, — говорит он пресветлому князю, — я человек смирный, робкий, не могу я против змея того бороться, не мужицкое это дело».
Вот и созвал царь думцев[3] своих и приказал им надуматься, как бы и как упросить Никиту, чтоб пошел он на змея; а побить он его сможет: сам змей об этом проговорился. И придумали собрать пять тысяч малолетних детей и послать их просить Никиту Кожемяку, авось на их слезы сжалобится. Пришли малые дети несметной толпой на двор Никиты Кожемяки, стали все на колени — и ну просить со слезами, чтоб шел супротив змея; девочки все плачут, говорят: «Дядюшка Никита, спаси, не дай нам подрасти да пропасть; покуда мы вот малые, так ходим и бегаем себе и горя не знаем, а как только которая из нас подрастет, так не на радость отца-матери, а на гибель свою, на смерть лютую от змея поганого, людоеда».