Отголоском распространенной традиционной формулы волшебно-фантастической сказки может служить обращение Домонта к псковичам: «Кто стар — той буди отец, а кто молод — той брат» (Первая псковская летопись, 1266 год).[10]
Несмотря на скудость и отрывочность сведений о сказке в Древней Руси, все же можно разделить предположение Э. В. Померанцевой, что уже в ту пору сказка выделилась как специфический жанр из устной прозы, что были выработаны «основные особенности» ее поэтики, о чем говорят близкие к сказке летописные предания, в которых «использованы типично сказочные композиционные схемы, троекратные повторения, фантастические образы и ситуации», что к XIII веку, судя по проникшим в летопись отдельным стилистическим формулам, характерным для сказки, была выработана и так называемая сказочная обрядность.[11]
В XVI, и особенно XVII веке, помимо упомянутых трудов Зизания, Ричарда Джемса и грамоты Рафа Всеволожского, свидетельства о бытовании сказки мы обнаруживаем в некоторых других официальных документах и мемуарах.
Письменные источники подтверждают, что отношение господствующих классов того времени к сказке, как и к фольклору, вообще, отличалось сложностью и противоречивостью. Продолжая жестокую борьбу по искоренению фольклора и его активных носителей — скоморохов, сами представители феодальной власти, вплоть до царя, не отказывали себе в удовольствии слушать народные песни и сказки. Так поступали, например, цари Иван Грозный, Василий Шуйский, Михаил и Алексей Романовы, специально державшие при своих дворах искусных рассказчиков-бахарей, главным образом стариков.[12]
Ссылаясь на свидетельства иностранцев, И. Забелин пишет, что царь Иван Грозный, пребывая в Александровой Слободе, после вечернего богослужения «уходил в свою спальню, где его дожидались трое слепых старцев; когда он ложился в постель, один из старцев начинал говорить сказки и небылицы, и когда уставал, то его сменял другой, и т. д.».[13]
Англичанин Адам Олеарий, посетивший Москву в XVII веке, засвидетельствовал любопытный обычай русских рассказывать «всякого рода срамные сказки» на свадебных пирах.[14] Об этом же поведал и другой иностранец Самуил Маскевич, но указал, что «сперва рассказывают сказки с прибаутками, благопристойные, а потом поют песни и такие срамные и бесстыдные, что уши вянут».[15]
Как и в прежние времена, сказка в некоторых своих чертах продолжает сохраняться в устных преданиях, одно из которых зафиксировал Эрих Ляссота во время пребывания в Киеве в 1594 году. В основе этого предания лежит сюжет сказки о волшебном зеркале, весьма популярной в русской фольклорной традиции («Указатель», 329).
Когда-то, рассказывает Ляссота, в круглое отверстие одной из плит Софийского собора было вделано зеркало, благодаря которому посредством колдовства можно было видеть на огромное расстояние: «Но случилось, что один из киевских князей отправился на войну с язычниками и долгое время пребывал в отсутствии: жена его обыкновенно ежедневно смотрела в это зеркало, желая знать, что он делает и как поживает ее господин. Но однажды, увидевши между прочим, что он находится в любовных отношениях к пленной язычнице, она в гневе разбила зеркало».[16]
Одним из ценных, хотя и не до конца еще раскрытых и исследованных источников, в какой-то степени характеризующих сказку XV—XVII веков, являются такие прозаические и стихотворные произведения русской литературы с рельефно выраженными чертами сказочной фантастики, как «Казанская история», «Повесть о Муромском князе Петре и супруге его Февронии», «Повесть о Горе и Злочастии», «Повесть о Шемякином суде», «Повесть о купце Басарге», «Повесть о купце, купившем мертвое тело» и некоторые другие.[17]
Из переводных произведений, испытавших наибольшее воздействие русской сказки, прежде всего следует назвать две богатырские повести — о Бове-королевиче и Еруслане Лазаревиче. Их заимствование сопровождалось такой интенсивной творческой переработкой, что уже в начале XVII века они вполне приобрели форму волшебно-героических сказок и надолго утвердились в русской письменности и в живой устной речи.[18]
Наконец, о характере отдельных сказок, бытовавших на Руси в XVI—XVII веках, мы можем судить уже непосредственно по пересказам их иностранцами. Нам представляется, что первая из таких записей должна быть отнесена не к XVII, как обычно принято считать, а к XVI веку. Это сказка-небылица, включенная в данный сборник под названием «Про поселянина и медведицу» (№ 1). Ввиду особого интереса как к самой сказке, так и к обстоятельствам, связанным с ее записью, остановимся на этом более подробно.
10
П. В.
13
И.
16
М.
17
См.: М. О.
18
О заимствовании «Бовы» и его «акклиматизации» на русской почве так говорится в стихотворной повести Н. Львова «Добрыня» (1804):