— Офросинья! — послышался мужской голос.
Ему никто не ответил. Звякнула коса обо что-то, хлопнула дверь — вроде как в соседнем доме это.
И — тихо. Однако Маруся тоже проснулась, встала, зажгла лампу. Ваня увидел её лицо: глаза припухлые — это от вчерашних событий — богослужение в снежном храме… долгое барахтанье в снегу. Как теперь быть? Что со старухами? Поиски их в снегах ни к чему не привели. Может, сами нашлись?
— Судя по тому, что кто-то собирается косить, сейчас утро, — размышляюще сказал Ваня, стараясь говорить пободрее.
— Или вечер, — отозвалась Маруся. — Косы по вечерам отбивают.
— Хорошо, если мы спали только дну ночь. А если две-три?
— О том ли забота! — вздохнула мать, одевая пальто. — Митрия Колошина убили, как хоронить будем?
Митрий Колошин был сражён автоматной очередью, которую они слышали, барахтаясь в снегу.
Она молча ушла, но вернулась скоро, запыхавшаяся. Весь принесла такую: покойный Митрий Колошин лежит уже на веранде своего дома, куда его занесли вчера, а положен кем-то на улице, возле крыльца, на возвышении, убранном между просим, живыми цветами.
— Ну вот, — сказал Ваня с непонятным выражением. — Началось… с утра пораньше.
— Там и почетный караул стоит, Вань. В парадной форме и с ружьем.
— И больше никого?
— Тебе этого мало?
Маруся явно была ошеломлена увиденным.
— Там должен быть… кто-нибудь, кто распоряжается.
Мышь пробежала за обоями по пазу между бревнами. Слышно было, как встретилась с другой, попищали обе и разбежались. Или это не мыши? Раньше-то ведь не бегали! Может, там поселились «свои люди»?
— Пропащие не появились? — тихо спросил Ваня.
Маруся пожала плечами.
— Надо искать, — вздохнул он.
А где искать и как искать?
Но Ваня так рассудил еще вчера: если есть кто-то, в чьей власти так распоряжаться событиями, то уж этот «кто-то» должен найти пропавших старух. Можно предположить, что он, этот «кто-то», и есть главный виновник всему, с него и спрос.
Неведомо почему он вспомнил, что в тот день, когда мчался на своём мотоцикле к узкому мосточку через Сухой ручей, по какому-то странному желанию глянул на небо и увидел там как раз то летящее, похожее и на дирижабль, и на плывущую утку, и… да бессмысленно искать сравнение! Оно несравнимо. Его тогда поразило, что над этим огромным летящим объектом сияли на солнце паруса… как над кораблём времён великих географических открытий.
В то мгновение, когда мотоцикл ринулся вниз. Ваня увидел и отделяющееся «яичко»… на этом всё оборвалось.
Теперь ему казалось, что он близок к разгадке происходящего, но в чём она, эта разгадка, не понимал. Ясно разве только то, что это видение является провозвестником несчастья или даже причиной его. Ведь если бы он тогда не посмотрел на небо, разве сорвался бы с мосточка!
Придя к такому выводу, он тихонько одел невысохшую куртку. Мать окликнула озабоченно:
— Вань, ты куда?
— Выгляну наверх, — отозвался он и добавил: — Со временем определиться надо: то ли день, то ли ночь.
— Петух пел… Или даже два петуха разом.
И то слава Богу. А то ведь помалкивали, не кукарекали.
Влез на чердак, оттуда на крышу. Лестница стояла возле трубы; глянул вверх, как из колодца, — небо черное, со звездами.
Да, наверху была ночь. Снежная равнина отсвечивала бледно. Наверху — лиловое, почти черное небо и на нём кругленькие звездочки, отнюдь не мерцающие, а словно бы горошек разной величины и разного цвета.
Едва только вылез из своей норы и встал на твёрдый, промороженный наст, тотчас увидел себя во весь рост там, на небесном склоне рядом с созвездием Орион — ногами на линии горизонта, сам величиной с это созвездие. Это был он, Ваня Сорокоумов, потому что ясно видно было его лицо со «счастливой подковой», а взмахнул рукой здесь — отражение делало точно такой же взмах.
Не успел рассмотреть как следует себя, небожителя, — в той стороне, где Воздвиженское и Суховерково, увидел стоявший на вертикальных лучах света нелепый корабль с неясными очертаниями, в которых однако угадывались и паруса на мачтах, и носовая часть, увенчанная головой женщины, и рыбий хвост над кормою или вместо кормы.
— Эй, вы! Сверхчеловеки! — закричал Ваня.
— …веки! …веки! — прокатилось над снежной равниной.
— Как у вас насчёт мозговых извилин?
— …вилин! …вилин! — прокатилось опять.
Голос его звучал слишком громко, во всю Вселенную. Это урезонило немного, умерило пыл его негодования, но он продолжал, не сбавляя силы голоса: