Мир, который рисовали такие памятники, как «Соломон и Китоврас», «Стефанит и Ихнилат» и другие, оказывался не столь простым и однозначным, как традиционный мир средневековой литературы; люди в нем не всегда были «белыми» или «черными», они оказывались сложными. Перед нами, конечно, не просто новая литературная манера, а определенное мировоззрение, которое обличители «неполезных повестей» не без основания считали опасным. Но это мировоззрение закономерно возникло у того поколения, к которому принадлежал Ефросин.
Люди, пережившие «великое нестроение» 30—40-х годов в зрелом возрасте, такие, как «Нестор XV века», составитель «свода 1448 г.», имели позитивный идеал — определенную политическую программу — они стремились к установлению «братского» единения между русскими землями и княжествами. Младшие современники «великого нестроения», подобные Ефросину, оказались свидетелями того, как эта программа потерпела неудачу. Василий II и Иван III отнюдь не обладали «договорным сознанием», воспринятым «Нестором XV века». И это сказалось не только в вероломном «поимании» Василием Темным серпуховского князя, но и в отношениях с Новгородом. В 1456 г. Василий II заключил с новгородцами Яжелбицкий мир, по как мало он склонен был считаться с этим договором, видно хотя бы из составленной через несколько лет «духовной грамоты» (завещания) великого князя, где Вологда и другие города, только что вписанные Василием в число «волостей ноугородских», преспокойнейшим образом завещались его сыновьям в качестве уделов. Шелонская победа 1471 г. еще более укрепила позицию великокняжеской власти по отношению к Новгороду. Формально Иван III и после нее обязался «держать» Новгород «по старине». Но как мало значила эта «старина», видно из великокняжеского летописания, которое стало вестись с конца 50-х годов и до начала 70-х годов и дошло до пас, например, в Никаноровской и Вологодско-Пермской летописях{85}. Великокняжеские летописцы опирались на «свод 1448 г.», по систематически и последовательно переделывали его: выше (с. 34) мы уже приводили табличку с примерами таких переделок. Но тогда пас интересовала левая колонка этой таблички, где настойчиво упоминалось о том, как новгородцы «изгоняли» и «сажали» на престол своих князей. Обратим теперь внимание на правую колонку: здесь князей не выгоняют и на престол не сажают — они по собственной воле уходят и приходят в Новгород. Пока «старина» еще не была отменена, московские летописцы, чтобы привести ее в соответствие с политикой великого князя, переделывали саму историю.
В такой обстановке русским правдоискателям приходилось отрешиться от надежд, возникших в конце «великого нестроения», и создавать свои идеалы заново.
Их идеалы утратили теперь те конкретные формы, в каких они рисовались людям середины века. Неизбежен был уход в мир довольно неопределенных мечтаний, обращение к тому популярному в средние века жанру, о котором вспоминал Пушкин, когда упоминал памятники, наводнявшие средневековую Европу, — к жанру легенд.
Жанр этот богато представлен в сборниках Ефросина. К нему принадлежало уже послание Василия Федору, заимствованное книгописцем из «свода 1448 г.». Но хотя в послании и упоминался земной рай, он оказывался недоступным для простых смертных. Двое из новгородцев, занесенных бурей к тем землям, откуда слышались «веселия гласы», по очереди взбирались на высокую гору, чтобы увидеть, откуда идет «самосиянный свет», но обратив взоры к нему, всплескивали руками, бежали к источнику света и уже не возвращались. Чтобы узнать все-таки, что же видели исчезнувшие посланцы, моряки отправили на гору еще одного из своих товарищей, привязав его «ужищем» (веревкой) за ногу. Третий посланец тоже хотел побежать к источнику света, но его потянули назад «ужищем», и он умер. Так и не увидев рая, новгородцы вернулись домой{86}.
Земной рай, таким образом, оказывался недоступным для людей, но поблизости от него по средневековым представлениям должны были быть расположены другие земли, где жизнь была если не вполне, то почти райской. Счастливой Страной была, например, в глазах людей того времени далекая Индия. В России XV в., как и в средневековой Западной Европе, было широко распространено легендарное послание индийского «царя-попа» Иоанна византийскому императору — на Руси его именовали «Сказанием об Индийском царстве». В моей стране, повествовал Иоанн, все богаты, счастливы и «нет ни вора, ни завидлива человека». Древнейший сохранившийся список «Сказания об Индийском царстве» переписан рукой Ефросина{87}.
К тому же циклу легенд принадлежит и «Слово о рахманах и предивном их житии», не только переписанное, но и весьма существенно дополненное в ефросиновскнх сборниках. В чем сущность этих дополнений, которые мы с достаточным основанием можем считать выражением собственных мыслей кирилло-белозерского книжника?
В мечтах о лучшем общественном устройстве, которые возникали у людей уже с древнейших времен, постоянно фигурировали две темы — тема свободы и тема равенства. «Нестор XV века» больше всего беспокоился о соблюдении прав русских земель и княжеств, о их вольностях и о соблюдении братьями-князьями взаимных обязательств. Он думал о свободных отношениях между князьями и вольными городами, — если его интересовала тема равенства, то речь шла только о равенстве между русскими землями. В «Слове о рахманах» тоже речь идет о свободе: в отличие от «Сказания об Индийском царстве» там нет «царя-попа», ибо нет вообще ни царей, ни вельмож, ни храмов, ни риз. Но не менее ярко отражена здесь и тема равенства: нет купли и продажи, нет злата и серебра, нет зависти — все равны.
Среди современников Ефросина был еще один человек, которого в одинаковой степени интересовали и темы поднятые «Нестором XV века», и не менее острые вопросы общественного неравенства. То был Афанасий Никитин, автор знаменитого «Хожения за три моря». В этой книге, конечно, невозможно рассказать о нем подробно — такой рассказ увел бы нас слишком далеко от двух основных героев этого повествования. Заметим только, что, судя по его «Хожению», Никитин вовсе не был «торговым разведчиком», пробиравшимся в Индию по поручению Ивана III, и вообще официальным лицом, каким его иногда изображают историки. Он был несчастливым купцом-путешественником, ограбленным по дороге на Кавказ, неспособным расплатиться со своими долгами и отправившимся и Индию, «заплакав» от «многой беды». Но взгляд его был ясен, и попав а сказочное «Индийское царство», он убедился в том, что там тоже «сельские люди голы вельми (очень), а бояре сильны добре (весьма) и пышны вельми», что индийский хан «ездит на людях», хотя «слонов у него и копий много добрых», а индийцы «все пешеходы, а все наги да босы». И перейдя от этих наблюдений к размышлениям о своей родине Афанасий Никитин записал (на всякий случай по-тюркски, как он обычно делал, обращаясь к рискованным темам):
— А Русская земля да будет богом хранима..! На этом свете нет страны подобной ей. Но почему князья Русской земли — не братья друг другу! Пусть же устроится Русская земля, а то мало правды в ней{88}.
Как и Афанасия Никитина, Ефросина беспокоило не только отсутствие братских отношений между русскими князьями, но недостаток «правды» в русских землях — ив княжествах и в независимой до 1479 года Новгородской республике. В Новгороде не было своего «царя» (или государя), но все остальные явления, от которых Ефросин мечтал избавить счастливых людей, оказывались в преизбытке — и могущественные «вельможи» и «татьба и разбой», тесно связанные с «куплей и продажей», и внутренние «свары и бои». К XV веку элементы народоправства в государственном устройстве Новгорода почти выветрились — власть находилась в руках нескольких боярских фамилий; именно поэтому новгородцы не защищали свою республику так, как они это делали в XII и начале XIII века.