Мысли о новом мире не оставляли Федора Васильевича Курицына после возвращения из путешествия. Неожиданная задержка в Белгороде его, возможно, даже обрадовала: он получил досуг не только для конкретно-политических дел. Во всяком случае, именно после возвращения из Венгрии и Молдавии, в 1485 году, вокруг него создался тот кружок, который враги считали главным оплотом еретиков: «а та стала беда», по словам архиепископа новгородского Геннадия, после того, «как Курицын из Угорские земли приехал», и перебравшиеся из Новгорода в Москву протопоп Алексей, поп Денис и другие новгородские еретики стали постоянно ходить к нему. «Курицын у них и печальник (т. е. главный защитник), — жаловался Геннадий, — а о государской чести печали (заботы) не имеет».
Захваченный и допрошенный Геннадием участник этого новгородско-московского кружка рассказал под пыткой о собраниях кружка и об участии в нем еще одного лица — «угрянина Мартынки». Все эти подробности были для Геннадия очень дороги: они должны были служить доказательством его хорошей осведомленности и точности сведений, посланных в Москву. «А потому, — с торжеством заключал новгородский владыка, — Курицын начальник всем тем злодеям»{105}.
Чем же занимались Федор Курицын и его товарищи? К сожалению, известно об этом очень мало. Сохранилось несколько рукописей, созданных еретиками — составленный в середине XV в. свод всеобщей истории «Еллинский летописец», переписанный московским еретиком Иваном Черным (сбежавшим в Литовскую Русь еще до 1490 г.) и церковно-юридический сборник «Кормчая — Мерило Праведное», писанный рукой брата Федора Курицына дьяка Ивана Волка. Из числа памятников, вышедших£из еретических кругов, наиболее интересно и, по-видимому, наиболее оригинально «Лаодикийское послание». Зашифрованная цифровой тайнописью приписка к этому памятнику называет имя лица, «приведшего» (обретшего или привезшего) его: «Федор Курицын диак». Именно зашифрованность приписки и помогла «Лаодикийскому посланию» сохраниться в рукописной традиции последующего времени, когда имя Федора Курицына стало запретным.
Что же это за памятник? Загадочно уже самое его название. Лаодикия — город в Передней Азии, жителям которого было адресовано апокрифическое (не вошедшее в библейскую книгу апостольских посланий) послание апостола Павла, но с этим посланием сочинение Курицына ничего общего не имеет. Почему оно называется «Лаодикийским посланием», неизвестно. «Лаодикийское послание» Федора Курицына состоит из трех частей (считая третьей зашифрованную подпись автора). Первая часть представляет собой своеобразный философский трактат, построенный так, что каждое его изречение начинается с того слова, которым оканчивалось предыдущее, образуя как бы своеобразное стихотворение из десяти строк:
Душа самовластна, заграда (ограда) ей — пера.
Вера — наказание (наставление), ставятся пророком.
Пророк — старейшина, исправляется (направляется)
чюдотворением.
Чюдотворения дар мудростью усялеет
(поддерживается мудростью)…
Вторая часть — особая таблица из 40 клеток-квадратов, каждый из которых заключает в себе две буквы и комментарий к ним. Автор различает согласные («плоть», «столп») и гласные («душа» и «приклад») буквы, указывает, как сочетаются между собой отдельные звуки, как образуются слова женского и мужского «имени» (рода). Но таблица «Лаодикийского послания» служила не только своеобразной грамматической и фонетической энциклопедией. В каждой из клеток было помещено по две буквы — красная (написанная киноварью) и черная; заменяя одну букву на другую, таблицу можно было использовать как ключ к шифру{106}.
«Лаодикийское послание» было несомненно связано с другим, анонимным, памятником, встречающимся с ним в одних сборниках, — «Написанием о грамоте». В тех же сборниках переписывалась и переводная «Диалектика» греческого поэта и философа VII–VIII вв. Иоанна Дамаскина, — сочинение, излагающее те логические и грамматические знания, которые были восприняты византийской наукой от античности. «Диалектика» Дамаскина, видимо, оказала влияние и на «Написание о грамоте», и на «Лаодикийское послание».
Как и «Лаодикийское послание», «Написание» особенно настаивало на «самовластии души», провозглашая, что бог дал человеку при его сотворении «самовластна ума», открыл ему «вольное произволение» к «добродетели или к злобе», «путь откровения изяществу и невежествию»; автор объявлял даже воплощением «самовластия» грамоту: «грамота есть самовластие, умнаго волное разумение…» В «Лаодикийском послании» говорилось: «…наука преблаженна есть. Сею приходим в страх божий — начало добродетелей…» В «Написании» то же говорилось о грамоте: «…сим учением приходят человецы (люди) в страх божий…»{107}
Итак, постигнув грамоту, образованность, знание, человек станет поистине свободен: он узнает, где добродетель, где злоба, где изящество, где невежество. Ну, а пока? А пока во всех землях, которые перевидел Федор Курицын, не было ни свободы, ни справедливости. Одни законы существовали для простых людей, другие — для людей сильных. Взяточники-воеводы, описанные в кирилло-белозерском летописном своде, изменник и «тать» Кулодарь, с которым судьба связала Ефросина, отнюдь не были исключительными фигурами. Да и князья церкви бывали не лучше своих мирских собратьев. По всей стране росли монастыри; им принадлежали огромные угодья; но монастырским старцам этого было мало: каждый день княжеские судьи разбирали тяжбы монастырей с их соседями — крестьянами-общинниками, землевладельцами, другими монастырями. Игумен Чудова монастыря не постеснялся даже подделать завещание одного из князей, чтобы помочь Спасо-Каменному монастырю завладеть наследством князя{108}. Испугать таких людей мог разве что дьявол. И Курицын решил рассказать им о князе-дьяволе.
«Бысть (был) в Мутьянской земле греческой веры христианин воевода именем Дракула влашеским (молдаванским, румынским) языком, а нашим — диавол. Толико (так) эломудр, яко же (как) по имени, то и житие (жизнь) его», — так начиналась Повесть или Сказание о Дракуле.
Дракула расправлялся с нищими, с неверными и ленивыми женами, неискусными послами, посадил на кол монаха, пожалевшего казненных, и даже слугу, отвернувшегося от смердящих трупов на кольях, среди которых имел привычку пировать «мутьянский воевода».
— Тамо ти (тебе) есть высоко жити — смрад не может тебе дойти (дойти), — балагурил он, отправляя брезгливого слугу на казнь.
Курицын вовсе не скрывал от читателей дьявольской жестокости своего героя. Но к анекдотам о Дракуле, услышанным им в Венгрии и Молдавии, он добавил от себя авторские рассуждения о жестоком мутьянском воеводе. Именно этот дьявол, сажавший людей на кол, добивался в его повести того, чего не могли достигнуть другие правители: искоренял зло в своем государстве. «Яко (если) кто учинит кое зло — татьбу (воровство), или разбой, или кую лжу (неправду), той никако не будет жив. Аще ль (будь то) болярин, или священник, иль инок, или просты (простой), аще (если) и велико богатьство имел бы кто, не может искупитись (откупиться) от смерти. И толико (так) грозен бысть (был)». И тут же приводились конкретные примеры искоренения «зла» Дракулой: в пустынном месте, где протекал горный источник с прекрасной ключевой водой, Дракула велел оставить золотую чашу и никто не смел ее унести; иноземный купец мог спокойно ночью оставлять свои товары посреди улицы: Дракула ручался за безопасность его имущества…