Круг лиц, группировавшийся вокруг Геннадия, явно был не достаточно силен, чтобы противостоять великокняжескому дьяку. Геннадий обращался за помощью к своим братьям-иерархам — епископу сарскому (епископы «сарские», первоначально — сарайские, некогда представители митрополита в Золотой Орде, пребывали в конце XV века в Москве), епископу суздальскому и бывшему (Иван III лишил его престола в 1489 г.) архиепископу ростовскому. Последние два — Нифонт Суздальский и Иоасаф Ростовский были тесно связаны с северно-русскими землями. Нифонт был еще недавно кирилловским игуменом (именно при нем Ефросин уходил из монастыря), а Иоасаф как ростовский владыка ведал Кирилловым и соседним Ферапонтовым монастырями. В связи с этим, очевидно, Геннадий запрашивал Иоасафа, имеются ли в этих монастырях книги, которые «у еретиков все есть», а также просил его привлечь для помощи в борьбе против еретиков двух старцев, связанных с этими монастырями, — бывшего троицкого игумена Паисия Ярославова и Нила Сорского.
Нил Сорский (Майков) был постриженником Кириллова монастыря — говоря о нем, мы вновь возвращаемся в ту обитель, где жил и писал Ефросин. Но никаких признаков знакомств, никаких связей между этими двумя учеными монахами не обнаруживается. Оба они — и Нил, и Ефросин — воспитывались в школе Кирилла Белозерского; оба, очевидно, читали сборники Кирилла. Но для Ефросина наиболее интересными оказались «естественнонаучные» статьи Кирилловых сборников — «О широте и долготе земли» и другие, а для Нила Сорского — переписанные Кириллом аскетические сочинения писателя V в. Нила Синаита («Об осми помыслах», «О бесстрастии души и тела») и более позднего автора — Григория Синаита (XIV в.), теоретика аскетического учения исихастов. Заставший еретическую «бурю» Ефросин не только не принял участия в обличении еретиков, но дважды переписал сочинение, принадлежавшее, по всей видимости, их «начальнику» — Курицыну. А Нил Сорский еще в Кирилловом монастыре выступал против «растленных разумом» вольнодумцев и чтения «небожественных писаний»; естественно, что Геннадий вспомнил о нем, когда началась борьба с еретиками. Какова же была роль Нила в идейной борьбе тех лет?
Нил Сорский вошел в историю русской церкви как проповедник «скитского» жития монахов — в маленьких поселениях и кельях на два-три человека, провозвестник «нестяжательства» — течения, приобретшего важное значение уже позже, в начале следующего столетия, когда еретическая «буря» утихла. Что же касается его деятельности в конце XV века, то она стала среди историков предметом своеобразной легенды, чрезвычайно стойкой, по совершенно ни на чем не основанной. Историки давно знали о запросе насчет книг, посланном Геннадием через Иоасафа, но ответ Нила или Паисия новгородскому владыке не сохранился (как не сохранилось и огромное большинство эпистолярных памятников того времени), и этому пробелу в источниках придавалось особое значение. Либеральные славянофилы конца XIX в., осуждавшие еретиков XV века как «людей увлечений и жизненной ломки», но не одобрявшие и инквизиционную деятельность Геннадия и Иосифа Волоцкого, видели в старце Ниле как бы своего идейного предшественника. Нил Сорский был в представлениях славянофилов одним из «русских гуманистов-реформаторов в самом благородном смысле этого слова», чуждым ереси (враждебность к еретикам Нил высказывал в своем исповедании веры), но столь же враждебным религиозной нетерпимости, насилиям и гонениям{121}.
Однако нам не известно ни одного случая, когда бы Нил выступал против наказания еретиков. А новые материалы, которыми мы теперь располагаем, ставят под сомнение и традиционное противопоставление Нила Сорского Иосифу и Геннадию. Наиболее интересный из этих источников — своеобразный богословско-полемический трактат против еретиков, составленный, видимо, еще до их разгрома. Трактат этот был адресован некоему «иконописцу» (возможно, что адресатом его был виднейший художник того времени Дионисий, связанный и с Кирилловым, и с Ферапонтовым, и с Волоколамским монастырями){122}. Впоследствии Иосиф Волоцкий включил его (опустив только вступительное «послание иконописцу») в свое главное противоеретическое сочинение — «Просветитель» в качестве трех «слов» (глав) его. Но кто же был автором первоначального, отдельного варианта трактата? Частично, возможно, сам Иосиф Волоцкий; по в трактате заметны следы творчества двух авторов, не всегда совпадающие между собой. Если некоторыми чертами трактат напоминает сочинения Иосифа, то другими скорее произведения его не менее знаменитого современника — Нила Сорского{123}.
Возможность соавторства двух виднейших церковных деятелей подтверждается еще одним памятником. В начале XVI века, когда ересь была разгромлена и для окончательного обличения еретиков был составлен обширный «Просветитель», то список этой книги, аккуратно переписанный и украшенный заставками, был подарен (как «вклад» на помин души дарителя) Волоколамскому монастырю — еще при жизни его игумена Иосифа Волоцкого. Кто же изготовил эту рукопись? Почерк писцов может быть определен. Одним из них был Нил Полов, ученик Иосифа Волоцкого, несколько лет проживший в Кирилловом монастыре, другим — Нил Сорский, автограф которого известен и по другой рукописи (также написанной совместно с Нилом Полевым). Рукой Нила Сорского были написаны важнейшие разделы книги, в том числе и часть «слов», взятых из трактата, адресованного иконописцу{124}. Если Ефросина нельзя считать простым писцом, переписывавшим все, что ему предложат, то уж Нил Сорскпй в начале XVI века никак писцом не был. Готовность Нила взяться за перо, чтобы изготовить парадный список «Просветителя», свидетельствует о том, что книга эта была ему близка и дорога.
Но какова же была программа церковных деятелей, объединившихся в конце XV века для борьбы против еретической «бури»? Как и составитель оппозиционного летописного свода 80-х годов, все они были крайне недовольны поведением Ивана III, покровительствовавшего еретикам и не считавшегося с высшим духовенством. В трактате, адресованном иконописцу, это недовольство было выражено наиболее ярко и определенно. Автор его писал, что «царь, божий слуга есть» и подчинение ему поэтому само по себе не грозит «пагубой души». Но если царь, царствуя над людьми, имеет над собой иных властителей — «страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши (хуже) же всех — неверие и хулу», то такой царь «не божий слуга, но диаволь (дьявольский), и не царь, но мучитель». И далее уже прямой призыв:
— И ты… таковаго царя или князя да не послушавши, на нечестие и лукавьство приводища тя (направляющего тебя), аще (даже если) мучит, аще смертию претить (угрожает)!{125}
По решительности и откровенности высказанного им мнения автор трактата, адресованного иконописцу, пожалуй, превосходил всех своих современников — даже автора «Слова о рахманах». Но гнев автора трактата был вызван только одной причиной — «неверием» князя, подымавшего руку на церковь и ее имущество. Вопросы же общественного неравенства, встававшие и в «Слове о рахманах», и в «Повести о Дракуле», его явно не волновали.
И главное — смелость его была смелостью отчаяния. В споре, которые вели обличители ереси со своими противниками в 80-х и начале 90-х годов, все время присутствовал один мотив: ожидание надвигающегося и скорого конца мира. Что сулил близкий 7000-й год? В послании Иоасафу, написанном в 1489 г., Геннадий прежде всего просил бывшего ростовского владыку посоветоваться с Паисием и Нилом о том, него ждать, когда «прейдут три лоты» и кончится «седмая тысяща»; он вспоминал слова, сказанные ему еретиком Алексеем: