И все-таки даже привозная бумага была несравненно дешевле пергамена. Если на пергамене дошло лишь два летописных кодекса XIII–XIV веков, то с появлением бумаги светские сюжеты начинают занимать значительное место в письменности, но книг светского содержания дошло от XV века немного. Преобладающий тип рукописей XV века, в которых сохранились памятники светского характера (в том числе и довольно обширные, как «Александрия» — роман об Александре Македонском) — сборники, чаще всего смешанного церковного и светского характера. В таких сборниках дошли как памятники, создание и появление которых может быть отнесено к более раннему времени, так и памятники, написанные и переведенные в XV столетии.
Задачи, которые вставали перед русскими книжниками в XV в., во многом совпадали с задачами, стоявшими перед их западными собратьями. Речь шла прежде всего о «переложении на письмо» устного художественного творчества. В одном отношении условия решения этой задачи были для Руси даже более благоприятными, чем для большинства европейских стран: книжным и религиозно-культовым языком, усвоенным Киевской Русью, был церковно-славянский (среднеболгарский), и хотя этот язык не был идентичен народному русскому языку, он был гораздо ближе к нему, чем церковно-книжная латынь к языку большинства народов католической Европы. Это обстоятельство облегчало развитие национальной литературы на Руси. Правда, отсутствие древней латинской (и почти исключительно церковный характер греческой) традиции имело и отрицательное последствие — в XV веке Россия обладала меньшими возможностями обращения к античному наследию, чем даже такие далекие от Средиземноморья страны Европы, как Англия, Нидерланды и Польша.
Какие пути развития русской литературы открывались в XV веке? Возможны ли были и здесь такие явления, какие происходили в Западной Европе в те годы: сближение письменности с фольклором, победа светских элементов в культуре, появление нового мировоззрения, противостоящего традиционной средневековой идеологии?
Большинство историков и филологов, писавших о древней Руси, склонны были отвечать на этот вопрос отрицательно. Вера в коренное различие исторического пути России и Запада была присуща едва ли ни всем представителям исторической мысли XIX века. Славянофилы с гордостью' противопоставляли русское «спокойствие» западному «движению»; западники, напротив, склонны были «завидовать народам, которые в этой сшибке мнений, в этой кровопролитной борьбе за истину создали себе целый мир идей»{6}, — но и те и другие считали, что никаких черт Возрождения или Реформации в древнерусской культуре не было.
В современной научной литературе нет единого мнения об отношении России XV века к Возрождению.
Те авторы, которые говорят о Возрождении в древней Руси, чаще всего имеют в виду наиболее замечательные явления русской культуры начала и конца XV века — например, творчество Феофана Грека и Андрея Рублева или Дионисия. Но что именно связывает этих художников с Возрождением? Каких-либо черт светского искусства, столь характерных для художников Ренессанса, в их живописи не обнаруживается. Относить их к Возрождению только потому, что они были великими художниками, можно лишь в том случае, если употреблять термин «Возрождение» в сугубо широком и оценочном смысле.
Чаще исследователи, пишущие о России XV века, склонны не к сближению ее с Европой эпохи Ренессанса, а, напротив, к традиционному противопоставлению Руси и Запада.
«Не ищите на Руси ярких красок Возрождения — апельсин не может расти на севере. В поисках ростков нового не упускайте из вида родной лес, родные березки. У нас все было проще, будничнее, скромнее, — говорили автору этой книги в ходе споров о европейском Возрождении. — Русские люди XV века не были похожи ни на людей Запада того времени, ни на наших современников».
Существование каких-то идейных споров в древней Руси обычно признается теоретически, но конкретно речь идет о «древнерусском» вообще, об общепринятых традициях древней Руси, о «древнерусском мировоззрении».
Надо признать, что подобный взгляд находит опору не только в воззрениях писателей и философов XIX века, но и в памятниках самого XV века. Именно так изображал древнюю Русь известный церковный деятель того времени — игумен Волоколамского монастыря Иосиф Санин, именуемый обычно Иосифом Волоцким. В «инех странах», писал он, хотя и попадались иногда «благочестивии» и «праведни» люди, но там же во множестве оказывались «нечестиви же и неверии», а также «еретичьская мудрствующе». В «Рустей» же земле не только «веси» (деревни) и «села мнози», но и «грады» (города) не знали ни одного «неверна» или «еретика» — все были «овчата» (овцы, ягнята) единого Христа, «вси единомудрьствующе» (едипомудрствовали, думали одинаково){7}.
Так ли было в действительности? Заметим прежде всего, что сам Иосиф Волоцкий, рисуя идиллическую картину всеобщего «единомудрствования» на Руси, говорил не о своем времени, а о первых 470 годах после принятия христианства Владимиром. Крещение Руси произошло в конце X века — в 988 г.; стало быть, речь идет о времени до второй половины XV века. Что же произошло по истечении этих точно подсчитанных Иосифом 470 лет — почему волоколамскому игумену приходилось с тоской вспоминать о прекрасном прошлом? «Се ныне уже приде (наступило) отступление», — писал Иосиф. «…ныне же и в домех, и на путех, и на тръжищих (рынках) ипоци и мирстии (монахи и светские люди) вси сомнятся (испытывают сомнения), вся о вере пытают (допытываются, рассуждают)»{8}.
Итак, «единомудрствование», даже по свидетельству Иосифа Полоцкого, в конце XV века уже кончилось и на Руси. Русская земля стала такой же, как «иные страны» — и в ней появились «нечестиви» и еретики.
Жалобы Иосифа Волоцкого имели основания — и по только потому, что в конце XV века в Новгороде и Москве появились еретики, с которыми волоколамскому игумену пришлось вести нелегкую борьбу. «Нечестие», о котором он говорил, имело гораздо более широкое распространение — недаром Иосиф обнаруживал его «в домех и на путех и на торжищах». Возможно, конечно, что говоря о всеобщих «сомнениях» и желая предостеречь от них своих единомышленников, волоколамский игумен несколько преувеличивал. Но несомненно, что люди второй половины XV века вовсе не всегда «единомудрствовали», что они думали и смотрели на мир по-разному. Конечно, среди них было немало консерваторов и приверженцев традиций. Но и приверженность к традициям, как и склонность нарушать их, — черта не одного XV в. и не только древней Руси. Говорить о «людях древней Руси» как о чем-то едином так же трудно, как рисовать единый образ людей XIX или XX века.
Мало похожи на традиционных «людей древней Руси», какими они представляются по произведениям исторического жанра — романам, трагедиям, операм, — и оба героя этой книги. Один из них, Федор Курицын, был прямым вольнодумцем, «начальником» тех еретиков, с которыми боролся Иосиф Волоцкий. Другой, книгописец Ефросин, — менее известное лицо; мы знаем о нем почти исключительно по составленным им сборникам. Но. оба они не были представителями какого-то единого типа, а достаточно своеобразными личностями, и уже поэтому судьбы обоих так же заслуживает внимания, как и судьбы их прославленных современников в других европейских землях.
НАКАНУНЕ
«Великое нестроение»
Мы не знаем, когда родились оба героя нашего повествования. Первые записи Ефросина на его сборниках появляются в начале 70-х годов; Курицын в середине 80-х годов уже ездил послом в Венгрию и Молдавию. Очевидно, оба были по возрасту близки к тому поколению, к которому принадлежал и великий князь — Иван III, родившийся в 1440 г. Судьба и мировоззрение этого поколения во многом определялись главными событиями тех лет — междоусобной войной второй четверти XV века. «…а и ты слыхала, какое было нестроение (беспорядок) в нашей земле при моем отце», — писал в конце века своей дочери Иван III{9}.О «нестроении» при отце Ивана III, Василии II, помнили и никогда не забывали те, кто пережил его — хотя бы в детстве.