Впрочем, в этом отношении у меня есть антагонисты. Мне передавали такое суждение: «Уголовная защита есть работа упорная, грубая, совершенно антихудожественная. Едва открывается заседание, как уже следует помышлять о кассационных поводах...» Очевидно, подобное суждение может принадлежать только дельцам, лишенным художественного таланта, т. е. таким уголовным специалистам, которые теперь годятся лишь для второстепенных услуг, т. е. для консультаций, писания жалоб и т. п., но не для решительной минуты словесного спора. Адвокаты этого рода напоминают старинных докторов, которые всегда напускали на себя важность, любили тянуть лечение — и никогда настоящим образом не понимали сущности недуга. Таких людей теперь найдется немного.
В русской адвокатуре уже был очень большой и, в сущности, трагический талант этого направления — А. В. Лохвицкий, совершенно недосягаемый для современных эпигонов того же типа. И этот первоклассный уголовный юрист, человек с громадной эрудицией, изобретательностью и остроумием, проиграл свою кампанию перед реформенным судом. Он не переставал удивляться до своих последних дней, каким образом люди легкомысленные, «но с божественным огнем», с искренним и живым дарованием, преуспевали больше, чем он. А Лохвицкий был добрый и хороший человек, но только ослепленный старой верой. Что же теперь можно сделать с этой верой? Судебная реформа с отменой письменного производства, формальных доказательств и множества инстанций положила предел кляузе. Новый устав идеально прост. Любой помощник присяжного поверенного в один год, много в два овладеет всею техникой судебного заседания со всевозможными кассационными поводами. Современному защитнику-криминалисту, конечно, необходима эта подготовка, но она так несложна, что о ней и говорить не стоит. Сколько-нибудь даровитый человек будет в то же время и превосходным знатоком всех законных прав защиты, включая сюда Уголовное уложение и пропечатанные под каждою статьей разъяснения Сената.
Поэтому ставить на первый план свои глубокие познания в этой простой юриспруденции могут только мистификаторы, надеющиеся морочить клиентов. Старые времена миновали. Настал суд жизни, а не мертвой формалистики. И то, что эти господа называют защитой, есть только «волокита». Бумажное сутяжество удается им гораздо лучше, чем живое слово, и сколько бы они ни доказывали свою необходимость и важность в отправлении правосудия, они, в лучшем случае, достигнут только хорошего заработка, но судебными ораторами в истинном и благородном значении этого слова никогда не будут.
Возвращаюсь к литературе.
Я уже упоминал о двух превосходных рассказах, или, вернее, «уголовных защитах» Чехова. Но возьмем писателя в другом вкусе. Вот вам газетный фельетонист, пишущий чуть не ежедневно о чем попало, на скорую руку,— Дорошевич. И этот самый Дорошевич разобрал в нескольких фельетонах «России» запутаннейшее дело Скитских так живо, логично, ясно, просто и талантливо, с такою находчивостью и бытовою правдивостью в объяснении всех кажущихся недоразумений, так ловко объединил все части своего исследования, представил такую любопытную и цельную картину всего дела, что, если бы его фельетон попал в сборники адвокатских речей, он превзошел бы все известные мне образцовые речи наших адвокатов по делам с косвенными уликами. Помнится, закончив чтение этих фельетонов, я кому-то сказал: «Теперь я до очевидности понимаю, что Скитских осудить невозможно. И к чему после этого еще раз проделывать сложную комедию суда? Следовало бы теперь просто это дело свыше прекратить».
Да что Дорошевич! Мне попадались репортерские заметки, уверяю вас, более живые, умные и даровитые, нежели речи защитников по тем же делам.
И волей-неволей приходится сказать, что среди всех нас, уголовных защитников, в нашем довольно-таки показном сословии, увы, не слишком-то много людей с интересным, сильным умом и с обаянием оригинального, истинного дарования.
Однако же мы все-таки шумим, создаем себе имена... Чем это объясняется? Объясняется это громадным плюсом, который каждый из нас имеет над каждым деятелем прессы, а именно: нам даны живая аудитория и живой звук голоса. Эти два условия вместе составляют такой чувствительный рычаг, который самое ничтожное наше усилие передает публике сразу во сто крат в сравнении с его действительным значением. Самая дешевая мысль, самая пошлая сентенция, выраженные устно перед слушателями, производят сразу неизмеримо большее действие, нежели гениальнейшее изречение бессмертного человека, изображенное им для читателей на бумаге... Вот секрет нашего незаконного успеха. Вот чем объясняется то, что в нашей корпорации самые средние люди, обладая одною только развязностью речи, могут иногда, при некоторых честолюбивых махинациях, попасть даже в знаменитости. Но, конечно, от таких знаменитостей ни подсудимые, ни, тем более, предания, достоинство и дальнейшее развитие адвокатуры ровно ничего не приобретают.