Конечно, мимо пройдут эти потоки соображения, эти отвлекающие от дела фразы. Вы пришли сюда и обещали нам судить сидящих здесь подсудимых. Вы слушали, вникали и будете разбирать только вопрос о вине или невиновности их. Важность, положение лиц — вопросы, которые связываются с этим делом,— для вас чужды. Если бы от оправдания подсудимых зависел конец нового суда, вы все-таки оправдаете их, если, по совести, найдете это нужным. Не вопрос о том, быть или не быть новому суду, силен или слаб он в борьбе с подсудимыми, занимает нас: на этот путь вас не навлекут соображения моих противников. Вы дадите верную оценку учению о равенстве и братстве. Каково бы ни было положение Карицкого в обществе, оно — его заслуга, его труд. Лишить его прав вы не дозволите себе без достаточных оснований. Во имя равенства, сравните его с массой осужденных потому только, что он выработал себе выдвинувшее его положение в обществе, во имя братства, невзирая на бездоказательность обвинения,— приготовьте ему по-братски позор и бесчестие — такую просьбу могло вам сказать только ослепление... такое толкование могло выйти от лица, которому чуждо или неизвестно учение, которое он здесь так старательно проповедовал. Вы иначе понимаете его, ваша совесть научит вас иначе применять его к житейским вопросам. Вы, конечно, носите его в себе таким, каким оно возвещено земле первым Учителем его.
Обратимся после всего сказанного к тем частям речи, которые касаются действительных вопросов дела.
Я пойду сначала за речью прокурора. Я прошу извинения у вас, что слово мое тут будет перескакивать с одного предмета на другой без достаточной связи. Но когда преследуем врага, мы идем его дорогой. Прокурорская речь вводит меня в эту трудно удерживаемую в памяти пестроту. Когда я покончу с этою оценкой улик, я снова вернусь к более правильному изложению защиты.
Обвинитель признает, что Карицкий бросил ребенка на мосту. Под мостом было бы безопаснее, но для этого нужно было спуститься в овраг. А это и долго, и заметно. Но, господа, чтобы мертвого ребенка спустить в овраг, зачем спускаться самому под мост? Достаточно кинуть с моста. А Карицкий, если бы это было его дело, не оставил бы трупа на дороге, не дал бы возможности сейчас же обнаружить преступление. Не ясно ли, что неопытная, нерассудительная, трусливая рука работала дело? И если припомнить, что Кассель призналась, что ребенка кинула она, то вряд ли остается сомнение, что это ее рук дело и что Дмитриева оговорила в этом преступлении Карицкого ложно. Затем, по этому вопросу прокурор не имеет никаких доказательств, а следовательно и оснований обвинять Карицкого. Кассель и Дмитриева рознят в часе рождения ребенка. Прокурор верит показанию Дмитриевой, а слову Кассель не доверяет. «Матери ли не знать часа рождения?» — говорит он. Матери всего менее знают, отвечаю ему я. Тут, когда начнутся родовые муки, когда мать борется сама со смертью, трудно сознавать не только время, но вообще действительность. И второе соображение обвинения не твердо, не опытно.
Оговор Дмитриевой о проколе, по словам прокурора, верен, точен и правдив. Карицкий берет у Дмитриевой уроки, как вводить зонд. Следовательно, ему это новое дело. Как кончится — неизвестно. Однако он настолько смел и уверен, что не делает прокола у ней в квартире, где уже делались вспрыскивания и души и где, в случае неудачи, можно тотчас слечь в постель, а приглашает ее к себе, где ее могут встретить, где, в случае несчастия, легко можно обнаружить преступление, если Дмитриевой трудно будет уехать домой. Дышит нелогичностью, внутреннею нецелесообразностью показание Дмитриевой, и я не могу согласиться с прокурором относительно его достоинства. Вопроса о цели оговора я здесь не разбираю. Оговор, его сила, связь Карицкого и острожное свидание я рассмотрю позднее, где будет оцениваться совокупность улик против Карицкого. Стабников, свидетель Сапожкова, не нравится обвинителю. Он показал много благоприятного Карицкому. В связи с его показанием обнаружились и записки Дмитриевой к Кассель. Показание его точно, подробно. Показание его подтвердила и Кассель. Как быть? Его заподозревают. Чтоб его сбить, прокурор и защитник Дмитриевой просят у суда (и получают просимое) вызова целой массы свидетелей. Гонцы от суда в полчаса собирают свидетелей, и показание Стабникова не рознится с ними, не теряет цены. Слова Стабникова заносят в протокол, не скрывая намерения преследовать его за какое-то преступление, заключающееся в его показании. Но факт, что Кассель ему говорила о том, что прокол сделан врачом Битным, что Кассель показывала ему записки Дмитриевой, остался не опровергнутым. Из слов Кассель, из слов жены Стабникова, вызванной в свидетельницы из числа публики, сидевшей в зале, опять-таки происхождение записок еще более подтвердилось. Стабникова, правда, иногда разноречила с мужем. Но возможно ли помнить все мелочи жизни, особенно когда не знаете, что помнить их надобно для какого-либо дела? Подозревать же сходство показаний и этих свидетелей в связи с темными предположениями о влиянии — неуместно. Свидетели эти взяты по просьбе защитника Дмитриевой, солидарного с прокурором в обвинении Карицкого, взяты вдруг... Не вся же Рязань закуплена Карицким?! Стабников даже и вызван не Карицким. Явление его на суд зависело от Сапожкова. Неужели, если бы здесь было подтасованное показание, Карицкий не вызвал бы его на суд?