Меня спросят: что же, по-вашему, делать? Писателям, что ли, поступать в присяжные поверенные?
Нет! Конечно, нет... Каждый, по природе, находит свое призвание. Об этом и говорить нечего. Однако в этом вопросе, казалось, можно было бы до чего-нибудь додуматься... Беда в том, что писатели не умеют говорить, а адвокаты почти не умеют правдиво, чутко и художественно воспроизводить и разъяснять жизнь. Вот если бы соединить то и другое...
Так я думал и так, по мере данных мне сил, я действовал. Идеальный защитник, каким он рисуется в моем воображении, это именно говорящий писатель. Вы, конечно, сблизите мое определение с определением Кони: прокурор — это говорящий судья. Но каждый судья поневоле должен быть прямолинейным, тогда как писатель может с полной свободой исследовать глубочайшие вопросы жизни. И в этой задаче — непочатый край для гуманитарных завоеваний уголовной защиты в будущем.
Предвижу еще такое возражение: ведь писатель изображает нормальных людей, а защитник говорит только о преступниках. Но каждый преступник вырастает среди нормальных людей, и для того, чтобы объяснить преступника, адвокат неминуемо должен, прежде всего, с глубокою правдивостью художника понять и определить всех его окружавших. Без этого немыслимо объяснить преступление.
Впрочем, у меня есть еще один решающий аргумент. Достаточно сказать, что даровитейший представитель уголовного права профессор Лист поддался обаянию художника моралиста Л. Толстого, протянул ему руку и разошелся с ним только в незначительных мелочах.
Кажется, моя мысль не должна вызывать недоразумений. Адвокаты-художники или «говорящие писатели» желательны, по-моему, во всевозможных делах, как в чисто юридических, так и в повседневных, ибо они везде будут наилучшим образом помогать выяснению истинных потребностей жизни. Но в особенности они важны в так называемых «громких процессах», волнующих все общество и требующих достойного отклика со стороны адвокатуры в пределах справедливости. Ведь криминалисты особенно любят попадать в такие дела. Повседневная работа служит им лишь подготовкою для этой роли и впоследствии будничная практика от них понемногу отпадает. Вообще же для уголовной защиты, не считаясь с выдающимися дарованиями, скорее всего полезны образованные, умные, искренние, добрые люди, а менее всего нужны казуисты или же пустые фразеры, самодовольно предлагающие публике истрепанные «цветы красноречия». Но к этому вопросу я еще возвращусь.
...Кстати, скажу об отличии красноречия судебного от политического. В печати, в обществе, а отчасти и в нашей среде существует шаблонное смешение уголовных ораторов с ораторами политическими. Мне попадались критические заметки, в которых авторитетно утверждалось, будто главная задача защитника должна заключаться в той «страстной силе», которая покоряет себе «двигательные импульсы человека». При этом упоминались Цицерон, Демосфен, Гладстон, Гамбетта и Лассаль, т. е. ораторы, создавшие себе имя речами политическими, а вовсе не адвокатскими.
Необходимо рассеять это недоразумение.
Оратор политический действительно должен покорять себе волевые инстинкты массы и заставлять ее поступать сейчас же согласно своему внушению. Его задача активная и положительная; сделайте то-то. Здесь и анергия, и страсть, и пафос вполне уместны, а подчас и необходимы. Толпа, которую нужно двинуть, требует бича. Нужно всех объединить; нужно тех, которые еще колеблются, загнать в общее стадо. Индивидуальности должны исчезнуть в желании большинства. Кроме того, политический оратор говорит во имя общества. Почва для сочувствия у него наполовину готова. Он добивается того, чего должны желать и его слушатели. Он, естественно, волнуется ввиду ожидаемого общего блага. Поэтому и в тех редких уголовных делах, которые затрагивают политические вопросы, все наши ораторы по самой природе вещей говорили страстно, чувствуя себя объединенными с желаниями лучших общественных сил.