Как говорилось выше, богатырский эпос рисует нам дохристианское мироощущение русских людей — трудиться, не грабить, защитить слабого и помочь ему, не кланяться начальству и т. п. И это мироощущение живет с нами — иначе былины и сказки остались бы только в архивах. Нет, мы видим, как с чувством собственного достоинства говорит Илья Муромец с князем, по рассказу Пушкина мы знаем, что так же говорит крестьянин и с императрицей. Характерна историческая легенда о том, как уволенный после 25-летней армейской службы нижегородец солдат Орешкин «громко» пропивал в трактире выходное пособие. Пытаясь успокоить солдата, трактирщик сказал, что, дескать, негоже буянить перед лицом его императорского величества (в трактире висел портрет императора). Орешкин заявил, что ему плевать на его величество, за что буян и был посажен в «холодную». Обо всем, касавшемся лично царя, докладывали ему. Николай I на доносе о случае в трактире написал резолюцию: "Орешкина отпустить. Впредь моих портретов в трактирах не вешать. А Орешкину передать, что я на него тоже плевал. Николай".
А вот другая сказка, показывающая, что русское восприятие и XX век мало изменил. В сказке Б. Шергина (1896–1973) "Золоченые лбы" рассказывается, как "царь да ише другой мужичонко исполу промышляли… Царь за рюмку, мужик за стокан". И явился мужик Капитонко пьяный и незваный на придворный банкет: "Это царю неприлично:
Кисла ты шерсть, ну куда ты мостиссе? Какая те, пьянице, пара? Поди выспись.
Капитонку это не обидно ли?
— Не ты, тиран, напоил! Не тебя, вампира, и слушаю! Возьму батог потяжелее, всех разбросаю, кого не залюблю.
Брани — дак хоть потолком полезай. Царь с Капитонком драцца снялись. Одежонку прирвали, корону под комод закатили. Дале полиция их розняла, протокол составили.
С той поры Капитона да амператора и совет не забрал. И дружба врозь. Мужичонка где царя не увидит, все стращает:
— Погоди, навернессе ты на меня. Тогда увидам, которой которого наиграт".
Похожую историю из XV века читал я в материалах Нижегородского Печерского монастыря. И напрашивается сравнение: если отвлечься от особенностей жанра, то вся жизненная картина отстаивания чувства достоинства — отношение к начальству в Киеве у Ильи Муромца, на Севере у мужичонки Капитона, в Нижнем Новгороде — одинакова, и неважно, происходит и рассказывается это в X, XV, XIX или XX веке. Все равно, это очень русская история, где социальная несправедливость обидна и осуждается. И ругается тогда мужик, как говорилось в документе Печерского монастыря, бранными словами на власть имущих.
И православие также несло с собой идеал социальной справедливости. Г. Федотов специально разбирает этот вопрос: "Святость, недостижимая в общественной жизни, возможна лишь в личном совершенстве — в подвижничестве немногих героев духовной жизни. Из этой бесспорной истины делают ошибочный вывод: социальная жизнь безразлична для христианина, и даже больше — он должен искать своего собственного спасения и не ставить своей задачей спасение других людей. Но знаменитый епископ и проповедник конца IV в. св. Иоанн Златоуст прекрасно показывает несостоятельность этого религиозного эгоизма: "Не будем довольствоваться исканием собственного спасения; это означало бы погубить его. На войне и в строю, если солдат думает только о том, как бы спастись бегством, он губит себя и своих товарищей. Доблестный солдат, который сражается за других вместе с другими, спасает и самого себя. Раз наша жизнь есть война, самая жестокая из войн, сражение, битва в строю, будем оставаться в рядах, как приказал нам Царь, готовые разить, проливать кровь и убить, думая об общем спасении, ободряя стоящих, поднимая лежащих на земле. В этой битве много наших братьев опрокинуты, ранены, залиты кровью, и никто не печется о них — ни мирянин, ни священник, никто из товарищей по оружию, друзей и братьев; каждый из нас преследует собственные интересы" (I–IX слово на Мф. гл. 5).
Трудно сильнее выразить начало солидарности, товарищества, братства в христианском идеале жизни. Так как общественный строй не безразличен для духовного и морального благополучия людей, так как он может или развращать, соблазнять их, или воспитывать к добру, то отсюда ясно: социальный строй не может быть безразличен для христианина. К какому же строю он должен стремиться? К такому, где более всего воплощена справедливость и братские начала жизни, где легче всего борьба со злом и где личность поставлена в наиболее благоприятные условия для своего духовного развития".[279]
Г. П. Федотов справедливо пишет, что христианская любовь должна быть направлена к душе человека, но и к его телу, и пишет, что с идеалом братства несовместимо сосуществование разных социальных противоречий — богатства и бедности, так как оно свидетельствует о небратском, черством отношении к ближнему,[280] а "совершенный идеал братской христианской жизни есть коммунизм любви. Впоследствии общежительный монастырь повторит, но на основе внешней дисциплины и хозяйственной предусмотрительности, идеал коммунистической христианской жизни".[281]
В своей статье "Социальное значение христианства" Г. П. Федотов приводит много текстов Нового Завета, проповедей Иоанна Златоуста и Василия Великого, трактующих социальный идеал христианства: "В обличении социального зла социалисты и даже коммунисты нашего времени не могли превзойти отцов IV века. Даже прудоновское "собственность есть воровство" мы слышим из уст Златоуста и Василия Великого".[282] И в социализме и коммунизме "без труда вскрывается их христианское происхождение".
Конечно, атеизм, излишние надежды на материальное изживание духовных корней, вера в предельную производность морали от условий жизни — все это мешало обнаружить единство православия и коммунизма. Борьба с церковью усугубляла этот раскол. Однако идея социальной справедливости есть то главное социальное содержание, которое объединяет православие и коммунизм. Разве не призыв к объединению трудящихся и жалость к униженным и угнетенным составляли суть массовой идеологии XX века? Разве не читали в школьных хрестоматиях текст:
От ликующих, праздно болтающих, Обагряющих руки в крови, Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви.Конечно, справедливость вовсе не подразумевает равенства. Но как раз по этой части и не могло быть раскола православного и коммунистического мироощущения. Люди не равны между собой — сильные и слабые, сытые и голодные, талантливые и не очень, зрячие и слепые, музыкальные и глухие. Уже поэтому русская православная философия для социальной и политической сфер разрабатывает понятие ранга (И. А. Ильин), а Маркс клеймит приложение одной мерки к разным людям как буржуазное право и реальную несправедливость. К разным людям мы обязаны прикладывать разные мерки, для мужчины и женщины позволительный разовый подъем тяжестей до сего времени в законодательстве различен: 60 кг для мужчины и 20 кг для женщины. Думается, что не проблема равенства или справедливости сегодня разводит две идеологии — православие и коммунизм. Разводит достаточно второстепенный вопрос об атеизме. Вчера он имел некоторые основания и был воинствующим и силовым, и сегодня многие путают коммунизм с атеизмом. И если можно объяснить коммунисту, что атеизм не самое главное в учении, то сегодня столь же трудно бывает объяснить это православному. С их стороны также встречаются забывшие заповедь: "Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?" (I Иоанн. 4. 29). И конечно, приходится признать вместе с представителями религиозного социализма, что цель и смысл жизни человеческой в осуществлении и служении вечным святыням, что позволяет логически точно истолковывать идею социальной справедливости, объединяющую и русскую идею, и ее социальный идеал.[283]
Глава 7
КРАСОТА
Как известно, "место религии в Японии в значительной мере занято культом красоты".[284] Академик В. М. Алексеев пишет в своих воспоминаниях о Китае: "Нет такого китайца, который не любил бы свой театр",[285] а поэтому когда он спрашивал китайского возчика: "Что поешь?" — улыбается и частенько называет какую-нибудь оперу. Это потрясает: я что-то никогда не слышал, чтобы наш русский мужичок пел арию Ивана Сусанина…".[286] Сравнения с Востоком показывают, что по части восприятия искусства и его значения для нас мы можем не оказаться, как пели когда-то, впереди планеты всей. Однако в современном евро- и даже американоцентристском мире приходится отсчет вести от западного восприятия мира.