Само единство философии и искусства в России уже поразительно. Многие философы — сами поэты и писатели (Хомяков, Соловьев, Герцен, Чернышевский, Достоевский, Одоевский, Толстой и т. д.), для других художественная сторона мировоззрения есть определяющий мотив. Чего стоит С. Трубецкой с его "Умозрением в красках", К. Леонтьев с его эстетизмом или П. Флоренский с его доказательством бытия Божьего: "Есть «Троица» Рублева — есть Бог!"
И золотой, и серебряный век нашей литературы явно свидетельствуют в пользу громаднейшего значения художественной стороны нашего мировосприятия и исключительной связи этой грани со словом и речью. Не случайно Томас Манн говорил, что в России литература — больше, чем литература. И действительно, литература в России не только литература, но продолжение и выражение жизни, отстаивание прекрасного и начало дела.
Каков первоочередной круг ценностей, в который включена красота в русской системе ценностей-святынь? Уже из сказанного напрашиваются ближайшие понятия: Бог и слово. Русская религиозная традиция и философия наполнены эстетическим отношением к миру. Что касается слова, то его значение видно уже из привычного нам и вовсе не трюизма для Запада словосочетания: "литература и другие виды искусства". В этом выражении литература как бы вынесена в особый ряд в силу своей господствующей роли из ряда других искусств.
Понятия «добро» и «правда» (как «истина» и как "справедливость") также попадут в круг ближайших, и это, думается, не требует объяснений. А вот о понятиях «жизнь», "природа", «родина» надо сказать больше. Уже говорилось о том, что русский человек в "Слове о погибели земли русской" соединил родину с природой отношениями красоты: земля русская "красно украшена" озерами, реками, лесами и т. п. В "Слове о полку Игореве" мы видим то же самое единство красоты родины и окружающей природы. Окружающий человека мир воспринимается как упорядоченный свод и гармония, которую могут разрушить античеловеческие и антирусские силы. Выше уже писалось о родине и прекрасном в споре Пушкина и Чаадаева. Легко заметить, что великие писатели земли русской выступали защитниками и любителями природы ("красоты божьего мира") — и Пушкин, и Тютчев, и Лермонтов, и Некрасов, и Есенин, и Леонов, и Рубцов, и Распутин, и т. п. И на этом же основании стоит здание русского философского и научного космизма. Отрешение от родины и от природы резко сужает сферу прекрасного. Не случайно позиция "жизнь — источник прекрасного" объединяет самых разноплановых русских философов — от Чернышевского до Соловьева.
И последнее. Отношение к прекрасному всегда носит бескорыстный характер и показывает наличие развитой системы ценностей. Если нужда-потребность, полезность, благо, ценность и, наконец, святыня есть ступеньки от жизни к житию, от мертвого к живому, от червя к человеку и святому, то отсутствие какого-либо звена-ступеньки показывает ущербность и недоразвитость человека или нации. Если вместо самоценности и бескорыстия красоты речь идет лишь о полезности, удовольствии, то любовь возвышающая и объединяющая заменяется сексом и животным началом, проституцией и блудом. В этом смысле святыня как высший этап развития ценностей всегда бескорыстна как побудительный мотив, и образцово-показательная святыня — красота. Поэтому по значению красоты в системе ценностей можно судить и о развитии человеческого в человеке, в народе, его зрелости, его восприятии слова, Бога, добра, правды, природы, истины, других людей. В этом одна из сторон известного выражения о красоте, которая спасет мир и даст ему гармонию добра, правды, природы, родины, мира.
Глава 8
ЛЮБОВЬ К РОДИНЕ
То, что любовь к родине есть безусловное и сильнейшее выражение народного духа, доказывать не надо. То, что идея защиты родины пронизывает весь героический эпос и всю нашу литературу, философию, описано неоднократно. Много раз описано и различие в патриотизме и его значении на Западе и в России. Там слишком часто души волновала слава, отчаяние было здесь. Там слишком часто защищали родину, чтобы защитить семью и дом, здесь жертвовали жизнью, семьей и домом, чтобы спасти родину".[293] Можно было бы лишь упомянуть о любви к родине как само собой разумеющейся, однако, к сожалению, это не так. И слово «патриот» не потеряло сегодня в иных устах ругательного оттенка, и слишком много «непатриотов» имеют возможность влиять на положение народа и страны, чтобы не уделить этому внимания. И перебирать мнения нынешних щелкоперов нет надобности, ибо они даже не вторичны, а, по крайней мере, третичны. Важно обратиться к одному из первых, кто попытался притушить значение патриотизма — П. Чаадаеву. Лицо во многих отношениях неприятное — "возвел искусство одеваться почти в степень исторического значения", а бытовой комфорт и внешняя нарядность были для него условиями, располагающими к сосредоточенному самоуглублению.[294] Чаадаев преисполнен гордыни и претензий, отчего часто просто неловко читать его отзывы о людях — столь занижена их оценка и проступает невероятное ощущение самоизбранности. Возьмите его оценку Гоголя: "Он слишком спесив, слишком бескорыстен, слишком откровенен, откровенен иногда даже до цинизма, одним словом, он слишком неловок, чтобы быть иезуитом. Он больше ничего не может, как даровитый писатель, которого чрез меру возвеличили, который попал на новый путь и не знает, как с ним сладить" (курсив мой. — Н. Б.)".[295] Чаадаев склонностью к бытовому комфорту и претензией на историческую избранность как бы диктует характерные черты нынешних «непатриотов», но в одном отношении отличается — был, безусловно, лучше эпигонов, и все споры с ним опубликованы. Он более интересен.
Что говорил Чаадаев о недостатках любви к родине, ибо ее саму он не осмеливался отрицать? Вот его слова: "Есть разные способы любить свое отечество. Например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и, без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине. Любовь к отечеству рождает героев, любовь к истине создает мудрецов, благодетелей человечества. Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевает землю в траур; любовь к истине распространяет свет знания, создает духовные наслаждения, приближает людей к Божеству. Не чрез родину, а чрез истину ведет путь на небо".[296]
Сразу хочется привести текст современного философа: "Попробуйте объяснить человеку, живущему атмосферой биржи и городского комфорта, блоковские строки:
Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые, Как слезы первые любви.Он скорее предпочтет пошлый анекдотец о Червячихе, увещевающей Червячонка не покидать навозную кучу:
"Ведь это твоя родина". Ему такая символика ближе".[297] Злость и сравнения, направленные против любви к родине, стали более пошлыми, но суть их осталась. Ведь сравнение с англичанином, фактически, есть сравнение удобств, комфорта и престижа, и из этого сравнения видно, что любовью к родине здесь не пахнет: через любовь к родине не лежит путь на небо, этакая любовь разделяет народы, вызывает ненависть, одевает в траур и т. д. "Прекрасная вещь — любовь к отечеству" — слова в таком контексте явно несут нагрузку просто вежливого оборота. Любовь к родине — это любовь к высокой цивилизации с учреждениями и комфортом, вот это и есть истина, ведущая к небу. По полному тексту видно, что Чаадаев именно так говорит о любви. Не случайно именно эта сторона всколыхнула его оппонентов. Однако не это главное для нас здесь.
Важно, что противопоставлена любовь к родине и любовь к истине, и истина выше патриотизма. С последним положением в России вряд ли кто и спорить возьмется. Однако, отрекаясь от родины, сохраним ли мы истину? Ведь родина нам дана не только в мыслях, но и непосредственно. И наша любовь к родине не делает нас слепыми по отношению к ее недостаткам. Любовь не сводится к интересу, не сводится к достоинствам предмета любви. Разве мы женщину любим за то, что она самая красивая, умная, домовитая и т. д.? Всегда есть более красивые, более умные, лучшие хозяйки и т. д., и мы можем это видеть, но "не по хорошу мил, а по милу — хорош". И отрекаясь от любви или принижая ее как непосредственно данное чувство в пользу абстракции, которая может субъективно лишь казаться истиной, сохраняем ли мы правильную иерархию чувств: "Не любящий брата своего (родину), которого видит, как может любить Бога (истину), которого не видит?" И любви к истине на самом-то деле в данном случае нет. И на это Чаадаеву весьма аргументированно указывали в своих возражениях А. С. Пушкин, Н. И. Надеждин, Д. П. Татищев, П. А. Вяземский, С. С. Уваров и многие другие. Общее мнение большинства современников: "Опровергнуть это писание было бы нетрудно, потому что его заключения выведены из противоречивых фактов",[298] и неоднократно показывались не только противоречия, но и построенные на незнании истории выводы. Главное высказал А. Пушкин: не хотел бы переменить отечество или историю своих предков — этот ответ известен. Интересно заключение П. А. Вяземского: "Тут вышел бы спор не об отвлеченном предмете, а бой рукопашный за свою кровь, за прах отцов, за все свое и за всех своих".[299]