Освещали помещение по-разному: стеариновыми свечами, керосиновыми лампами, газовыми фонариками и даже электрическими лампочками, очень уютными.
Декорации в театрах тоже начинались с мусора. В ход шло все, на чем можно было намалевать «театральную ситуацию»: любая однотонная ткань, портьеры, холщовые мешки, картонные обои, газеты, оберточная бумага. Годились даже изношенные изорванные рубахи и кальсоны – их стирали, сшивали и превращали в кулисы. Лишь иногда, если позволяли средства, офицерские комитеты покупали новые добротные ткани. Художники-декораторы из профессионалов и способных любителей получали особенное эстетическое удовольствие, скользя кистями по этим чистым, звонким от свежести, пахнущим фабрикой холстам. Получались настоящие картины – не хуже тех, что писали в мирной жизни салонные реалисты.
На старых лагерных карточках можно, даже не зная места съемки, определить «национальность» театра. Художники ведь тосковали не меньше зрителей и рисовали то, в чем выросли и что любили. Пленные австрийцы в сибирских мерзлых бараках воскрешали кондитерские чудеса Раймунд-театра: занавес украсили похожими пастушками и завитушками, над сценой повесили цитату из Шиллера: «Жизнь сумрачна, но свет искусства ясен». Этот лозунг обретал в затхлом лагере новый смысл. Французы расписывали холсты ампирными виньетками и фигурками в стиле Ватто, все это очень напоминало задники парижских кафешантанов. Русские декорации не спутать ни с чем: березки, избы-бараки, провинциальные домики из Добужинского, церквушки с луковками куполов и даже украинские мазанки, подсмотренные, наверное, у Куинджи.
Одним из лучших было оформление сцены в лагере Нейсс. Его автор, прапорщик Николай Петров, мечтал о Петербурге, определенно увлекался столичной архитектурой. Сцену превратил в фасад не то особняка, не то церкви эпохи Екатерины Великой. Полукруглый фронтон поддерживали белые коринфские полуколонны, разбитые попарно овальными окнами в стиле Растрелли и Чевакинского. Уже от одного взгляда на эту чудную сцену, на это странно-нежное, игрушечное, нелагерное барокко сердце сжималось от тоски – даже не по родине, а по фарфоровому, елочному, рождественскому Петербургу, знакомому многим пленным до слез, до последней буквы азбуки Бенуа.
Платья, мушки, парики
Репертуар богат, но лагеря бедны. Были сценарий, трудоголик-режиссер, техническая команда, готовая хоть палаццо из бревен вытесать. Были актеры, один другого талантливее, певцы, чтецы, рассказчики. Была публика, взыскательная и шумливая, ожидавшая премьер и готовая платить. Но даже ее щедрот не хватало на изысканные сценические костюмы, и помогала, как всегда, смекалка. В импровизированные ателье при театрах тащили куски мешковины, ободранные одеяла, мотки корпии, огрызки войлока, вату, картонки, оберточную бумагу, сношенные фуфайки, расползшиеся на нитки свитера. Годилось даже нижнее белье: его распарывали и собирали вновь, теперь уже в кринолины, платья, старушечьи капоты. Портные наловчились делать из кальсон манишки: срезали гульфик с нашитыми в ряд костяными или перламутровыми пуговицами и быстрыми стежками прилаживали к вороту фрака (его роль играли летняя куртка и брючины).
Из бумаги гофре сочиняли воротнички и жабо в стиле XVIII века. Корпию и марлю преображали в чеховские платьица. Из войлока шили сапоги, фуражки и тугие жилеты для мучителей «Бесприданницы». Солому обращали в бороды и парики. Если режиссеры замахивались на Уильяма Шекспира, декораторы чернили костюмы гуталином, оттеняя их белизной отложных картонных воротничков. А сколько всего лепили из папье-маше, какие кружевные совершенства выстригали из газетной бумаги!
Самый, однако, сногсшибательный костюм смастерили немецкие военнопленные лагеря Нокало на острове Мэн. Для спектакля на тему героического Средневековья нужны были доспехи. Но складывать их из картона – курам на смех, шить из продранных фуфаек – оскорблять священную память нибелунгов, собирать из золотистой фольги – долго, да и не нашлось бы в лагере столько конфет. Остроумный умелец Ойген Оппольд предложил собрать доспехи их консервных банок: на свалке их валялось довольно, а к ужину приговорили еще дюжину. Оппольд вызвался начертить проект. До войны он был скромным портным в тишайшем Равенсбурге, шил костюмы для местного театрика, увлекался офортом, интересовался ювелирным делом. И теперь почувствовал в себе силы создать великое произведение из банок.