Однако при взгляде на русский фронтир со всей очевидностью становится ясной легковесность таких рассуждений. Все слои общества были по-своему равны в несении обязанностей, все работали на главную цель — построение большой защищенной страны. Государство являлось не внешней силой, а фактически органом самоэксплуатации и самомобилизации общества. Это легко подтверждается тем обстоятельством, что государственный аппарат как таковой был крайне незначителен.
Да, в Московском государстве не сияла панская «златая вольность», ведь она означала свободу сильного в попрании свободы слабого. Польская «свобода за счет несвободы» была причиной того, что на юго-западные окраины Московского государства на протяжении двух веков шел поток беженцев из Литвы и Польши.
Если обозреть многовековые изменения политической карты Европы в режиме очень ускоренного просмотра, то мы увидим переползание Польши с запада на восток. По сравнению с польским «натиском на восток» немецкий «дранг нах остен» выглядит бледно. На протяжении столетий Польша поглощала русские земли на востоке, сдавая свои собственные земли немецким соседям на западе, севере и юге. С 1229 г. король Генрих Бородатый, усмотрев лень в своих польских подданных, наводняет Силезию трудолюбивыми немцами. Конрад Мазовецкий дарит братскому Тевтонскому ордену земли Хелминскую и Лобавскую. Польские короли и герцоги сами заселяют коренную Польшу привилегированными немецкими колонистами, в то время как собственные крестьяне разбегаются от тяжелых повинностей или гибнут под копытами рыцарских коней.
«Польша отдала свои области — Силезию, Померанию — на онемечение, призвала тевтонских рыцарей для онемечения Пруссии; но, отступивши на западе, она ринулась на восток, воспользовавшись ослаблением Руси от погрома татарского: она захватила Галич и посредством Литвы западные русские земли», — пишет Соловьев.[115]
Как маркитантка волочется за солдатом, так и Польша за Литвой, покоряющей восток; соблазняет ее знать польскими золотыми яблочками: удобными жилищами, балами и спектаклями, красиво одетыми женщинами. И литовский воин меняет звериную шкуру на камзол и штаны с гульфиком, а медвежьи пляски вокруг костра — на краковяк и менуэт.
Вместе с прелестями цивилизации Польша давала литовской элите идеологию господства, замаскированную под «шляхетские вольности». Вместе с полонизацией литовской знати шло закабаление западнорусского крестьянства.
Те из гордых литовско-русских господ, кто пытался сопротивляться чужой культуре, были уничтожены в битве при Вилькомире (1435) и прошедших после нее репрессиях.
Польская «золотая вольность» (zlota wolnosc), соблазнившая литовскую элиту, была выражением не силы, а слабости польского государства, отказавшегося от борьбы с серьезными противниками на западе и юге. Шляхта (от нем. Geschlecht — род), уходящая на восток, не нуждалась в сильном государстве для обеспечения своего господства. Она получала земли от магнатов и легко присваивала прибавочный продукт, создаваемый покорным простонародьем. Кошицкий привилей освободил шляхту от всех государственных повинностей, а согласно Радомской конституции король не имел права издавать какие-либо законы без согласия аристократического сената.
С XV в. в польском имении окончательно победила барщинная система. Господское хозяйство (фольварк) ориентировалось на производство товарного хлеба и другого сельскохозяйственного сырья для внешнего рынка, откуда приходили предметы роскоши.
Как пишет Ф. Бродель: «С началом XVI в. конъюнктура с двоякими, а то и троякими последствиями обрекла Восточную Европу на участь колониальную — участь производителя сырья, и "вторичное закрепощение" было лишь более всего заметным ее аспектом».[116]
Заметим, что эта мобилизация объяснялась не оборонными нуждами, не борьбой с внешними силами — Польша сдает немцам и султанам все, что можно, — а только стремлением к роскоши у ясновельможного панства.
Михалон Литвин сравнивает порабощение литовских простолюдинов с татарской неволей.[117] «Мы держим в беспрерывном рабстве людей своих, добытых не войною и не куплею, принадлежащих не к чужому, но к нашему племени… мы во зло употребляем нашу власть над ними, мучим их, уродуем, убиваем без суда, по малейшему подозрению». Сообщает он о малом количестве побегов пленных литвинов из крымской неволи, в отличие от московских пленников, — крымское рабство выглядело для литовского простолюдина лучше, чем жизнь под властью шляхты.