Выбрать главу

Реппен (польский Жепин) был хорошо знаком берлинцам. Неподалеку от него, в битве при Кунерсдорфе, Фридрих II Великий потерпел в 1759 году сокрушительное поражение от русских войск. В этой мирной и очаровательной сельской местности имелось множество лесов и озер, и знающие об этом берлинцы часто бродили здесь с томиками романтических стихов в рюкзаках. Новости о сражении в этом прекрасном месте распространились подобно лесному пожару. Одер, последняя естественная преграда на протяжении 2000 км, больше не защищал город (от наступления советских войск). В любой момент город мог ожидать последнего удара. Фон Студниц из немецкого министерства иностранных дел коротко записал в своем дневнике: «Все, кто могут, покидают город».

На самом деле все выглядело так, будто Берлин находится на грани паники. 28 февраля Volkssturm – фольксштурм, немецкое ополчение, – был поднят по тревоге. Железнодорожные станции, мосты и общественные здания взяли под контроль, ходили слухи, будто русские парашютисты уже высадились на окраинах города. Полицейские сразу же надели стальные шлемы и повесили на плечи карабины.

Теперь нацисты классифицировали свой партийный и административный персонал по категориям, в соответствии с надвигающейся опасностью. Те, кого не могли откомандировать в армию до самого последнего момента, получали красную карточку; тем, кому пришлось идти на защиту Fatherland – Фатерланда, Отечества, немногим раньше, выдавали белые. Разумеется, никому из них не грозила опасность быть призванными в фольксштурм – это было оставлено для народных масс.

Поползли сеющие панику слухи о надвигающейся оккупации города, когда стали известны планы эвакуации из Берлина правительства и администрации. Это затронуло бы не менее 100 000 чиновников, возможно и больше, и все они лихорадочно готовились прихватить с собой все, что только возможно.

За одну ночь подскочили цены на черном рынке машин и горючего. Их можно было купить только за золото и бриллианты, а еще за кофе и спирт, которые переходили из рук в руки центнерами и ящиками. И хотя Берлин был сильно потрепан войной, его бедность оказалась обманчивой – ближе к концу становилось очевидным, как много предметов роскоши было накоплено здесь. Недаром вся Европа подвергалась систематическому разграблению в течение всей войны.

Те, у кого имелись машины и горючее, подвергались опасности быть повешенными на ближайшем дереве как «пораженцы», и поспешно покидали Берлин. По-прежнему ходили поезда, хотя такое можно сказать скорее только о южном направлении. Люди использовали любые ухищрения, чтобы обзавестись проездными документами или военными переводами.

На поверку оказалось, что правительство не эвакуировали, а русские, которые находились всего в двух часах езды, так и не появились. И никто не мог сказать почему. Все снова стабилизировалось – хотя слово «стабилизировалось» вряд ли применимо к данным условиям.

Каждую ночь, а часто и днем на город дождем сыпались бомбы. Газ и воду отключали на несколько часов, а позднее и на несколько дней подряд. В Берлине можно было увидеть новое животное, так называемый «водяной крокодил» – и в дождь, и в снег, по льду и в слякоть, женщины стояли в очередях за водой перед колодцами и колонками со своими ведрами и кастрюлями. Продовольственные рационы выдавались все более нерегулярно, и в большинстве случаев люди получали вместо одного эрзаца другой: квашеную капусту вместо ячменя, муку грубого помола вместо хлебопекарной и т. д. Если был газ, то он подавался под таким низким давлением, что на приготовление пищи требовалось не менее пяти часов, и люди могли спокойно собираться в своих подвалах, пока наверху медленно закипала их стряпня. Общественные группы превратились в подвальные, и в каждой из них возникали свои собственные своеобразные ритуалы.

Весной 1945 года одна берлинская женщина заполнила три ученические тетради своими заметками, большую часть которых она сделала в бомбоубежище. Она описала свои наиболее личные переживания. Немецкий писатель, К. В. Марек, позднее познакомился с этой женщиной, прочел ее историю и убедил опубликовать ее. Он дал слово чести, что не раскроет имя женщины, и держит его по сей день.