Вывод, который сделали 60-е из хемингуэевского материализма, - закономерен, хотя и странен. Престижным стал антиинтеллектуализм.
И так далее. В этом отрывке много советской специфики, связанной с пресловутыми шестидесятыми годами, но она верна и в отношении самого Хемингуэя. При всем своем хемингуэевском антиинтеллектуализме советское шестидесятничество было всё-таки своеобразной идеологией - хотя бы и с приставкой "анти". Вообще то, что описывается в приведенном отрывке, можно было бы поставить в культурный контекст, созданный влиянием сартровского экзистенциализма. Советская хемингуэевщина была экзистенциализмом для бедных: Сартр-философ не переводился, а Хемингуэй стал доступен. Но в большом, внесоветском мире влияние личности Хемингуэя и его образа жизни тоже сказывалось и оно породило явление, называемое мачизмом. Мачизм (от слова "мачо" - мужчина на испанском слэнге) - подчеркнуто мужское поведение, Он существовал, этот мачизм, и существует помимо Хемингуэя и характерен для ментальности латино-американских стран. Великолепный образчик этой ментальности, этой, можно сказать, культуры представлен в рассказе Сомерсета Моэма "Безволосый мексиканец". Вот как рассуждает там персонаж, называющий себя мексиканским генералом, а, может, и в самом деле мексиканский генерал:
Я вообще предпочитаю револьверу нож. По-моему, это более элегантное оружие. Спустить курок каждый может, но чтоб действовать ножом, нужно быть мужчиной. Сам не знаю, как приятней засыпать: с поцелуем красивой женщины на губах или же с сигаретой во рту.
Или такая сцена оттуда же:
Вы каждый день чистите зубы? Я тоже. Этому я научился в Нью Йорке. По-моему, хорошие зубы - украшение мужчины. В купе был умывальник, и генерал, плюясь и кашляя, старательно вычистил над ним зубы. Потом достал из чемодана флакон одеколона, вылил немного на край полотенца и растер себе лицо и руки. Затем извлек гребенку и тщательно, волосок к волоску, причесал свой парик. И наконец, вынув из чемодана другой флакон, с пульверизатором, и выпустив целое облако благоуханий, опрыскал себе рубашку, пиджак, носовой платок, после чего, с выражением полнейшего самодовольства, в сознании исполненного долга перед миром обратился к Эшендену со словами:
– Ну вот, теперь я готов грудью встретить новый день, оставляю вам мои принадлежности, не сомневайтесь насчет одеколона, это лучшая парижская марка.
– Большое спасибо, но всё что мне нужно, это мыло и вода.
– Вода? Лично я не употребляю воду, разве только когда принимаю ванну. Вода очень вредна для кожи.
Сходство с Хемингуэем тут разве в том, что он тоже не любил мыться, чем был печально знаменит в странах пуританских чистюль - в Соединенных Штатах Америки - они ведь всех своих граждан приучили мыться, любого этнического происхождения и любой религиозной конфессии.
Английский, англосаксонский мужской стиль - не мачизм, а спортивность. Хемингуэй был, однако, чем-то вроде мачо, спортивно-сублимированным мачо. В этом и сказывалась его невротичность, и Эренбург в мемуарах приводил его слова: "Говорят, что я невротик. Бык на арене тоже невротик, а на лугу он здоровый парень". Понимать это надо в том смысле, что, мол, это эпоха войн и революций делала людей нервными. Если так, то почему в роду Хемингуэя, вне войн и революций, свирепствовала самая настоящая эпидемия самоубийств? Даже одна из его внучек недавно покончила с собой.
Конечно, это смейно-индивидуальное, и в форсированной хемингуэевской мужественности сказывался подросток, старательно имитирующий мужчину. Невротик - всегда подросток, не ставший взрослым, или взрослый, оставшийся подростком. В том и сказался талант Хемингуэя, что он, превратив нужду в добродетель, этот свой выдуманный образ навязал культурному человечеству. Получается, к сожалению, что не совсем не прав Набоков, что Хемингуэй - любимое чтение подростков, современный заместитель Майн Рида. Конечно, если б он не был таким Зоилом, он бы сказал, что Хемингуэй это Питер Пэн, мальчик не умевший вырасти, но умевший летать. Но Набокову, надо полагать, и Питер Пэн не нравился, ему мальчики вообще не нравились. Ему нравились, как известно, девочки.
Сомерсет Моэм и Росси
За всеми нынешними юбилеями забыли еще об одном - не таком, конечно, важном, как пушкинский, и не такого всеобщего любимца, как Хемингуэй, - но тоже весьма известного писателя. В этом году исполнилось 125 лет со дня рождения Уильяма Сомерсета Моэма. Он был, среди прочего, очень интересно связан с Россией, и как раз об этом я хочу сегодня говорить. Моэм сам рассказал, какого рода была эта связь, - о своем визите в Россию летом 1917 года. Во время первой мировой войны он был мобилизован в британскую секретную службу. Статус известного писателя был великолепной, как теперь говорят, крышей для такого рода деятельности: писатель не привлекает ничьего беспокойства, если интересуется делами чужой страны, - всегда можно сказать, что он собирает материал для грядущих творений. Этот сюжет содержится в автобиографической книге Моэма "Подводя итоги", вышедшей в СССР, помнится, почти сразу же после Сталина, году в 56-м, но выпущенной с грифом "Для научных библиотек", то есть в широкой продаже не бывшей. Вот как он об этом, не без юмора, рассказывает:
Меня направили с секретной миссией в Петроград. Я не мог упустить случая пожить и, как предполагалось, довольно долго в стране Толстого, Достоевского и Чехова. ... Я бодро пустился в путь, имея в своем распоряжении неограниченные средства и четырех верных чехов для связи с профессором Масариком, направлявшим деятельность около шестидесяти тысяч своих соотечественников в разных концах России. Ответственный характер моей миссии приятно волновал меня. Я ехал как частный агент, которого Англия в случае чего могла дезавуировать, с инструкциями - связаться с враждебными правительству элементами и разработать план, как предотвратить выход России из войны и не дать большевиками при поддержке Центральных держав захватить власть. Едва ли нужно сообщать читателю, что миссия моя окончилась полным провалом, и я не прошу мне верить, что, если бы меня послали в Россию на полгода раньше, я бы, может быть, имел шансы добиться успеха. Через три месяца после моего приезда в Петроград грянул гром, и все мои планы пошли прахом.