В конце концов, Анатолий, его зять (да кто угодно, любой, самый верный парень из охраны), мог запросто перемахнуть через забор (территория дачи – огромная, легко затеряться) и сообщить миру правду о здоровье Президента СССР. Передать любое его обращение. Любое письмо. Вместо этого, 20-го, перед тем как заснуть, Горбачев по совету Раисы Максимовны записал на любительскую камеру свое слово к народам мира и тут же положил кассету… в свой портфель. Куда торопиться?! Потом текст переписали еще раз, потому что Анатолий схватил первую попавшуюся кассету: «9 1/2 недель», эротика режиссера Лайна. В тот момент, когда Микки Рурк проводил кусочком льда по животу голой Ким Бессинджер, в кадре возник Горбачев: «Я хочу обратиться ко всем людям доброй воли!..»
Самое главное – Лисов уже знал, а Горбачев подтвердил: после того как друзья-заговорщики объявили ему о ГКЧП, он (на прощание) крепко пожал им руки и назидательно произнес: «Может, у вас и впрямь что получится…»
Благословил? Конечно. В папке у Лисова показания всех гэкачепистов о том, что Горбачев проводил их аж до самых ворот…
Ему не спалось: дрожали нервы.
На самом деле еще весной Горбачев дал Крючкову, КГБ задание подготовить план «чрезвычайного режима»: он, Горбачев, вроде как отходит в сторону, создается чрезвычайный комитет по управлению государством, и он, этот комитет, обращается к Горбачеву с просьбой его возглавить, как только он вернется из отпуска…
Горбачев зажег лампу и вдруг почувствовал голод. В-вот ведь, нужно вызвать охрану, она свяжется с дежурной сестрой-хозяйкой… короче, через полчаса, не раньше, он помучит бутерброд. Можно, конечно, поднять с постели Ирину, дочь, но Горбачев не смог вспомнить, была ли Ирина на даче. Днем она ездила в ЦКБ, навещала мать, оттуда звонила ему в фонд, на работу: дела у Раисы Максимовны были… хуже не придумаешь.
Когда в Форос прилетели Лукьянов, Крючков, Язов и К°, Раиса Максимовна была совершенно спокойна. Но когда передали, что явился Руцкой, у нее случился истерический приступ.
Те хоть и сволочи, но все же свои, понятные, а вот эти, новые…
Нет, нет сна, совершенно нет… У Ельцина – бессонница, у Горбачева – бессонница; Ельцин за год превратился в развалину. И он, Горбачев, тоже сдал. Стареет, как говорит Ирочка, на глазах, будто сглазил кто!
Но страшнее всего – Раиса Максимовна: весь год она не выходила из ЦКБ. От нее, разумеется, скрывали диагноз, но по тому, как часто приезжал к ней Андрей Воробьев, лучший терапевт не только в России, но, может быть, и в Европе, да и по самим процедурам, по терапии, ей назначенной, Раиса Максимовна понимала: рак.
Палата, отданная ей в ЦКБ, когда-то была палатой Генерального секретаря ЦК КПСС: четырехкомнатный люкс с двумя идиотскими кроватями через тумбочку.
Все вокруг было казенное, с зеркальной полировкой. Все по-дурацки блестит, будто это не больница, а дворец. Бред какой-то: неуютно, холодно, только не от погоды – от вещей.
Вспомнился Анри де Ренье: «…от всего веяло грустью, свойственной местам, из которых уходит жизнь…».
Жизнь действительно уходила. Был страх.
Раиса Максимовна Горбачева: Нина Заречная и Елена Чаушеску, ангел и дьявол – вместе. Грубое, испепеляющее желание быть первой женщиной мира и провинциальные вера – надежда – любовь с одним человеком – с ним, с Горбачевым («если тебе нужна моя жизнь, то приди и возьми ее…»).
Она и сейчас боялась не за себя, нет; Раиса Максимовна вообще не цеплялась за жизнь, ибо жизнь (счастье жизни) никогда не измерялась для нее количеством прожитых лет.
Тогда, в 91-м, после Фороса, да и сейчас, в 92-м, когда все давно позади, она боялась только за него, за своего мужа, – за Михаила Сергеевича Горбачева.
Кто он без нее? Председатель колхоза.
Все!
Аграрный имидж – это у него навсегда.
…Она знала, что Михаил Сергеевич смертельно устал, что он уже не спит без наркотиков, может сорваться и погибнуть. Она не сомневалась, что Ельцин его добьет, вопрос времени – Горбачев добивал людей (всех: от Чурбанова до Алиева и Лукьянова), Ельцин тоже добьет, он – жестокий и родом из – жестокого края.
Раису Максимовну любил и уважал весь мир, но ее никто не любил и не уважал в Советском Союзе. Обидней было другое: она все (вроде бы все) делала правильно, все правильно говорила, с душой, она – уже без «вроде бы» – хотела добра, только добра… Нет же: Советский Союз ответил ей так, как эта страна не мстила, наверное, никому.
Кто, кто позволил себе в Форосе, на совершенно голом треугольнике скалы, начертить (с указательной стрелкой в сторону их дома) эти поносные слова: «Райкин рай»?