Разве можно писать (она читает «Красное Колесо»): а «тут и умерши матери одна за другой…»
Или — «Раковый корпус» (больше всего Наташе нравился другой вариант названия — «Корпус в конце аллеи»), здесь, в «Раковом», небрежность повсюду:
«…А сегодня там еще мыла пол санитарка Нэлля — крутозадая горластая девка с большими бровями и большими губами. Она давно уже начала, но никак не могла кончить, встревая в каждый разговор…»
Или: «Русанов повернул и пошел выше, глядя вверх. Но и в конце второго марша его не ждало ободрение».
Это что такое?.. Это сказано по-русски?..
Александр Исаевич — не ответил (он никогда с ней не ссорился), текст — не поправил, вышло — так вышло! Плохо, конечно, что с ним давно уже никто не спорит, вообще никто, даже — по «обустройству России»: академик Лихачев пошел, было, на такой разговор (она сама видела эту передачу), но тут же его и оборвал, заявив, что у Александра Исаевича — «диктаторские замашки».
О, сила общего мнения!..
Теленок, бодавшийся столько лет с дубом, так и не сумел его пошатнуть, куда уж там… — дуб здорово подпилил Горбачев. Хотел что-то подправить, видно, убрать сухие ветки, в земельку навоз подкинуть, минералы, чтобы сам дуб жил бы лет сто, не меньше, но в этот момент из дупла высунулся плохо причесанный, заспанный Ельцин, потянулся… — и вдруг повалил этот дуб к чертовой матери.
Александр Исаевич прав, конечно: семьдесят лет огромная страна стояла на утесе тоталитаризма, вдруг Ельцин предлагает с ходу уйти всем в долину: там, мол, в долине, хорошо, там демократия… — что значит уйти? Как? Прыгнуть, что ли? Да так и шею можно свернуть, трупами вся долина покроется, верно?
Машина, старенький «шевроле», катилась осторожно, особенно под горку, — все, как он любит.
— Ты не устал?
— С чего же?.. — откликнулся Александр Исаевич.
— Остановимся?
— Да. Надобно походить…
Александр Исаевич опять вспомнил о Копелеве.
Получив его письмо, он не дочитал его до конца — выкинул.
И пожалел. Копелев вел себя на редкость порядочно: в печать письмо не отдал, писал только для него, для Солженицына. И вдруг — новость из Парижа, с рю Борис Вильде, от верных людей: Розанова похвалилась, что Ефим Эткинд передал в «Синтаксис» второй экземпляр «Обращения». На словах велел не печатать до его письменного разрешения, на днях он запрет снял, текст уже в номере.
«Не постой за волосок — бороды не станет…»
— Скажи, я ведь нынче… таран раскола?.. Так вот вышло, верно?
Александр Исаевич так взглянул на Наташу, что ей стало не по себе.
Постоянно напряженное выражение его лица не изменилось, да оно, честно говоря, никогда и не менялось. Всегда одно и то же выражение лица, в любую минуту, и днем, и ночью — лицо каторжника.
Александр Исаевич сидел как сфинкс, совершенно неподвижно, смотрел в лобовое стекло, на дорогу, какая-то мысль вдруг уколола его, и стало ему так больно, что даже при всей закрытости своего характера он не смог это скрыть.
Больно! Люди, которые умеют переносить боль на ногах, в душе — самые беззащитные.
Может быть, за бородой это не видно? А? Борода как занавес для его души?
Показалась опушка леса. Наташа тут же остановила машину.
Они сидели тихо, молча. Как провинившиеся дети.
— Раскололи мы зэков, — наконец сказал Александр Исаевич. — Сосморкано наземь. Взяли вот… и раскололи!
— Каких еще «зэков»?
Человек, вышедший из лагеря, не умеет говорить много и долго.
Машина приткнулась возле небольшого сугроба. Наташа думала, вот-вот он выйдет из машины, на воздух, тогда бы она вышла вслед за ним, но Александр Исаевич — даже не пошевелился.
— Саша…
— Да.
— Ты сказал… неправду.
Она положила руку ему на коленку, словно хотела его согреть.
— Если бы… — откликнулся он.
Лагерь, лагерь… — или если бы не лагерь, он бы все равно, хотя бы из-за характера, из-за своей внутренней, врожденной подчиненности литературе… устроил бы из собственной жизни ГУЛАГ?
Нобелевские лауреаты могут, конечно, умирать в одиночестве… — только зачем?
Александр Исаевич молчал. Внешне он был совершенно спокоен, но какой же вулкан клокотал там, у него в душе?
Кто-то говорил Наталье Дмитриевне (как проверить?), что люди, прошедшие лагеря, живут намного дольше, чем те, кому повезло, кто остался на свободе. Но каждый пятый либо сходит с ума, либо страдает нервной болезнью.
Она никогда не говорила с ним о ГУЛаге, не трогала эти годы, и только однажды спросила… вот чисто по-женски, из любопытства… что там, в лагере, было для него самое страшное?