— Я в природе не разбираюсь, — мрачно ответил Грачев.
Странно все-таки устроены госдачи: асфальтовые дорожки постоянно напоминают, что ты — чиновник, а фонари и зеленые скамейки, напиханные среди деревьев, отбивают всякую охоту к уединению.
— Подскажи, Павлик, что делать будем, — начал Шапошников.
— Сначала пива холодного, и тут же — на коньяк!
— Я не об этом. Ты знаешь, что в Завидово?
— Охота! — отрапортовал Грачев.
— Нет, Паша. Охоты не будет.
— Тогда что туда переться..?
Шапошников улыбнулся:
— А это, Паша, вопрос философский.
— Какой-какой, Евгений Иванович?
— Философский.
— Понял, наливаю…
— Мне коньяк. Хватит, хватит…
— Н-ну, где моя командирская кружка?!
Кривое, пузатое чудище из белого алюминия стояло здесь же, среди бутылок.
— В Завидово, Паша, будет принято решение отделить Россию от Советского Союза. Твое здоровье!
— А на кой хер, Евгений Иванович, ей отделяться? — Грачев зевнул.
— Вот это, Паша, я и сам не пойму.
— Значит, озаримся!
Грачев по-гусарски согнул локоть и припал к кружке.
— Меня с утра вызвал Бурбулис, — продолжал Шапошников, — ввел в курс. И попросил меня… как министра… переговорить с тобой. Упредить, значит.
— Ишь как… — сморщился Грачев. — А Бурбулис, между прочим, мог бы и сам жопень поднять!
— Ну, генерал, какое настроение?
Грачев стал очень серьезен:
— Сказать «хреновое» — значит ничего не сказать, Евгений Иванович.
— И у меня, Паша, хреновое.
Где-то там, наверху, гаркнула ворона, напугала воробьев и притаилась, подлая, оторавшись.
— ГКЧП тоже вот так начинался… — бросил Грачев. — Придумают черт-те что, а нас потом — к стенке.
— Лучше к стенке, чем в отставку, — пошутил Шапошников.
— Да как сказать…
Помолчали. В беседку ползла осенняя хмурь, небо как могло прижималось к земле, будто от холода.
— Зачем все-таки Союз рушить… а, Евгений Иванович?
— Михаил Сергеевич остое…нил, — объяснил Шапошников.
— Ну и что теперь?
— А как от него избавиться, Паша? Убивать — жалко, вот и приняли, значит, другое решение.
Шапошников глядел куда-то в небо. «Как же он их всех ненавидит…» — вдруг понял Грачев.
— А с армией что будет, Евгений Иванович?
Капнул дождик. Или это только так показалось?
— Бурбулис говорит, все остается как есть; Генштаб в Москве, на месте, в республиках Москва руководит по общей… так сказать… линии, а по продовольствию, соцкультбыту и т. д. — местные.
— Двойное подчинение?
— Вроде того.
— Все ясно.
— Что тебе ясно?
— Офонарели, что…
Нет, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников его отогнал:
— Короче, Паша, я сам не понимаю. Россия — уходит, а осенний призыв — остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… так, что ли? Так это уже не хохлы будут, тогда это наемники. Я, значит, спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните, Киевский военный округ это теперь Группа советских войск под Киевом, я правильно понял?» А он, бл… обиделся: я… вроде как… из него дурака делаю!
Грачев захохотал так, как могут смеяться разве что военные.
— Еще малек, Евгений Иванович… — он кивнул на бутылку коньяка. Бутылка была уже почти пустой, но рядом стояла еще одна — не початая.
— Неудобно, слушай. Ехать пора.
— ГКЧП тоже вот так начинался, — повторил! — взорвался Грачев. — Один к одному.
— Да… да… Им бы все нашими руками… — кивнул Шапошников.
Он все время отводил глаза.
— Почему, спрашивается, все кричат, что ГКЧП — военный переворот, а? Почему — не вице-президентский, Евгений Иванович? Там ведь Янаев был, между прочим! За главного! Его ж провозглашали, не Язова! Только они все… это ж не Картер, который говорил Беквиту накануне Ирана: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»
— Ельцин, Паша, все-таки… не Горбачев…
— Да все они, слушай!..
Грачев махнул рукой.
— Что решаем, командир? — Шапошников поднял рюмку.
— В тюрьму неохота, — медленно сказал Грачев.
— Я тебя понял, Павел Сергеевич.
— Да я знаю, что вы всегда все знаете…
— Так что решаем, ну?
— Что, что… видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери!
Грачев не застрелился.
Это была почти шутка.
Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день — 16 ноября 1991 года.
Сутра Президент России гулял по тропинкам Завидово с Борькой, внуком; они обожали друг друга — дед и внук. Ельцину было очень хорошо с внуком, лучше, чем среди морей.