При отбытии моем со Святой Горы в Палестину я оставил живописца в самом трудном положении: он тяжело болел и не мог вставать с постели. Но при прощании еще дружески обнял меня в надежде свидания. Знали ли мы тогда, что свидание будет уже в вечности? После меня только неделю томился друг мой в недуге, в предсмертной борьбе.
Духовник видел, что он близок к смерти, а потому предложил ему принять схиму. Больной с радостью согласился. И после пострига несколько дней подряд приобщался Святых Таин, и в последний день – тоже. Ему предложили, не хочет ли он послушать акафист Божией Матери. „С радостью“, – отвечал тот. И один монах начал читать. После каждого икоса и кондака больной пел своим слабым, замирающим уже голосом „Аллилуия“ и „Радуйся, Невесто неневестная“. Когда третий раз был прочтен последний кондак акафиста: „О Всепетая Мати, рождшая всех святых святейшее Слово“ и проч., живописец пропел трижды „Аллилуиа“, и с этими звуками ангельского славословия улетела душа его на небо, где поется Богу и Всепетой вечная „Аллилуиа“. В это время один из братии следил за движениями умирающего и видел, что, когда он пропел в последний раз, судорожное движение появилось на лице его. Пантелеимон обернулся налево, и как будто что-то встревожило его, но в то же мгновение он повел глазами направо, умилительно посмотрел вверх и с райской улыбкой на устах испустил последний свой вздох.
Покойный друг мой прожил на Святой Горе три года с небольшим. Я познакомился с ним еще в России в 1840 году, когда странствовал до Одессы, но там мы разошлись, и только в 1843 году я снова сошелся с ним в Руссике. Бог знает, был ли кто из русских святогорцев в такой мысленной брани, в таком бурном смятении духа, как этот юный живописец. Верно, для врага он был несносен. Несколько раз покойный порывался оставить Руссик, где стесняются своеволие и причуды желаний, и хотел жить где-нибудь на свободе, но Бог не допустил этого.
Грозные сновидения двукратно останавливали моего друга от задуманного им выхода из Руссика. Разумеется, если бы он обольстился влечением обрести мнимую свободу, враг сокрушил бы его. Само пострижение в монашество живописец принял по особенному убеждению таинственных посетителей, после многих и тщетных со стороны духовника предложений к принятию иноческой одежды. Однажды Григорий после живописной работы в трапезной заснул. И ему представилось, что он там же, в трапезной, сидит за настенной росписью и работает.
В трапезной, кроме него, не было ни одной души. Вдруг Григорий слышит, что дверь тихо растворяется и кто-то входит. Он мельком оглянулся, но, не обратив особенного внимания на посетителей, снова углубился в свое занятие. Между тем приближаются к нему двое: первый из них – старец самой привлекательной и почтенной наружности, а второй – юноша прекрасный собой, в древнем эллинском одеянии. Молча встали они – один одесную, а другой по левую сторону от живописца – и следили за бегом его труженической кисти. Наконец старец, положив руку на плечо Григория, кротко спросил его: „Ты еще не постригся?“ Григорий внимательно посмотрел на старца и смутился. Вид старца поразил Григория. В чертах его он узрел лик святителя Митрофана Воронежского. „Нет еще, – ответил за Григория юный незнакомец и с чувством продолжил, – сколько я ни говорю Григорию, чтобы он принял ангельский образ, так нет, не слушается. А надобно бы ему постричься“.
Эти слова юноши, произнесенные трогательным голосом, полным любви и сострадания, сильно потрясли сердце живописца. Он тогда же проснулся и, несмотря на то, что было уже около полуночи и все спали, побежал к духовнику и разбудил его. Духовник не смутился безвременным приходом живописца, потому что знал его постоянную брань и тяжелые искусы, которые часто наводил на него демон, а потому старец отворял для Григория дверь свою во всякое время. Только на сей раз действия и слова Григория сильно удивили духовника.
Дотоле упорный и не всегда сговорчивый живописец, заливаясь слезами, пал духовнику в ноги и умилительно просил пострижения. – Что это ты вдруг? – спросил духовник.
– Ради Бога постригите, – сквозь слезы умолял Григорий и, немного успокоившись, рассказал духовнику про свое сновидение.
– Хорошо! – с улыбкой отвечал тот, выслушав Григория. – Видишь, сам святой Пантелеимон скорбит из-за твоего упорства и отлагательства пострижения.
Таким образом, Григорий был пострижен, и дано ему было имя Пантелеимон в том убеждении, что сам святой великомученик Пантелеимон принимал особое участие в судьбе живописца, который был детской простоты и самого любезного характера в отношении ко всем.