– Не хочу ничего! Умру, а не отрекусь от веры моей!
– Умирай же, собака! – завопил паша. – Абдула! Растяни его на эту самару!
И в одно мгновение Михаил был растянут на воловье ярмо и около суток оставался в мучительном распятии. Его члены онемели, все тело совершенно распадалось по составам, и наконец, будучи не в силах далее выносить мучительности своего положения, он отчаянно крикнул:
– Снимите меня и делайте что хотите. Я отдаюсь на вашу волю!
Едва он успел это произнести, паша и двор его окружили страдальца, и ласки посыпались со всех сторон. С той минуты звонкий металл не переводился в кошельке Михаила. Турки не отходили ни на шаг от нового своего собрата. Они выучили его турецкой грамоте и решили в наступающий праздник Курбан-байрам обрезать и сопричислить к своей вере. Но Михаил, внешне дав слово принадлежать Магомету, внутренне принадлежал Господу своему. Он вовсе не думал изменять своей вере, хотя немощь естества извлекла у него невольное обещание отречься от нее. Он снова задумал бежать, тогда как весь город уже говорил о нем.
Небольшая часть живших в этом городе верных христиан с трепетом ожидала богомерзкого праздника, на котором ожидалось совершение обрезания их собрата.
Михаил грустно бродил по городу, придумывая средства к новому побегу. Дивный сон еще более утвердил его в мысли бежать. Ему приснился святитель Христов Николай, который, показывая способ избавиться от верной погибели, говорил Михаилу: «Не бойся! Вера наша чище воды и краше солнца. Веруй во Христа – не погибнешь вовеки! Не бойся, беги. Я тайно буду с тобой и не оставлю тебя!»
Вскоре после этого сна Михаил бродил по базару и наткнулся на старого знакомого лавочника-христианина.
– Что, сынку? – с участием спросил старик. – Отрекся от своей веры?.. Страшно это!
– Что же мне делать! – возразил со вздохом отчаяния Михаил. – Не могу перенести мучений!
– Что делать? Бежать!
Тут добрый старик стал объяснять Михаилу путь к Черному морю, где есть русские и где мог бы он безбоязненно и по своей воле жить. Старик начертил ему путевую карту и, секретно передавая ее, прибавил: «Смотри береги этот лист. Если попадешься, прежде всего разорви его на мелкие частички и не давай его в руки неверных, иначе я погиб!»
В ту же ночь, пробив стенку в своей комнате, выходящей на улицу, Михаил убежал от грозного мучителя. Тайно, по ночам, пробрался он до города Баферы и здесь случайно попал на двоих русских из раскольников, переселившихся сюда, которые увели его с собой в свои черноморские поселения. Там уже тихо и спокойно начал вести жизнь свою бедный страдалец, занимаясь рыболовством со своими соотечественниками – русскими.
Чего бы желать ему еще при такой довольной жизни? Но нет! Сердце при всех земных наслаждениях ноет, если нет для него пищи существенной, нет утешений благодати, нет чувств, достойных загробного предназначения. Как бы глубоко ни спала совесть, но бывают в ней сильные потрясения, когда мы совершенно разочаровываемся в лучших и в самых скромных и невинных наслаждениях. Так было и с нашим страдальцем. Пролитая им вольно или невольно кровь человеческая тревожила душу бедного Михаила, да так, что на раздольях страннической жизни он оставался в жалком положении. Сердце его трепетало при мысли о грядущем Суде Божьем, душа не довольствовалась настоящим, и совесть с невольным вздохом приводила на память давно минувшие проступки. Тогда он решился уйти на Святую Гору Афон – там оплакивать жизнь свою и схимой покрыть и преступные движения сердца, и дела, достойные многих слез кающейся души или грозной кары небесного правосудия.
Михаил достиг Святой Горы и с 1826 года посвятил себя всей строгости покаяния. Здесь 15 лет жил он на келлии у одного строгого старца, где был пострижен в схиму с именем Макарий. Схима преобразила его. Из прежнего разгульного бродяги он превратился в скромного инока.
В 1839 году вместе с отцом Павлом он перешел в Русский Пантелеимонов монастырь. К этому времени он уже был довольно стар, но при всем том благообразен. Следствия пыток и страданий отразились на всем его существе. Он едва ходил, по временам плакал и с грустью рассказывал о заблуждениях улетевшей молодости.
Вот что пишет о его последних днях отец Селевкий (Трофимов): «Он был очень искусный старец, и я часто беседовал с ним. Как, бывало, ни приду к нему, а он все на молитве стоит. В стене у него было устроено что-то вроде шкафа. А по сторонам были сделаны две доски, чтобы ему не упасть во время молитвы. Вот как старец молился Богу. Едой его была пупара (род соломаты) из сухарей, а хлеба он есть не мог, потому что у него не было ни одного зуба. Ему было около 100 лет. А как он себя изнурял!»