"Раньше море было совсем рядом. Волны, подсвеченные желтоватым сиянием луны, ласково плескались у подножья пакгауза, прокатывались под причалом - как раз в том месте, где спят сейчас дети. Отсюда уходили в плаванье тяжело нагруженные суда - пускались в нелегкий путь по опасным морским дорогам огромные разноцветные корабли. Сюда, к этому причалу, теперь уже изъеденному соленой водой, приставали они, чтобы доверху набить трюмы. Тогда перед пакгаузом простирался таинственный и необозримый океан, и ночь, спускавшаяся на пакгауз, была темно-зеленой, почти черной, под цвет ночного моря.
А теперь ночь стала белесой, и перед пакгаузом раскинулись пески гавани. Под причалом не шумят волны: песок, завладевший пространством, медленно, но неуклонно надвигался на пакгауз, и не подходят больше к причалу парусники, не становятся под погрузку. Не видно мускулистых негров-грузчиков, напоминающих времена рабовладения. Не поет на причале, тоскуя по родным местам, чужестранный моряк. Белесые пески простираются перед пакгаузом, который никогда уж больше не заполнится мешками, кулями, ящиками. Одиноко чернеет он среди белизны песков" (64,Т.1, С.279).
А вот как это звучит на самом деле:
"Когда-то здесь было море. Волны то с грохотом разбивались, то нежно лизали огромные черные камни в фундаменте здания. Под причалом, там, где раньше плескалось море, спят дети, залитые желтым светом луны. К этой изъеденной морем и ветром дощатой пристани причаливали раньше бесчисленные парусники, порой огромные, каких-то немыслимых расцветок, чтобы заполнить свои трюмы. И отсюда уходили они, тяжело груженые, навстречу опасности морских дорог.
Тогда перед складом простиралась таинственная гладь океана, и ночи здесь были темно-темно зеленые, почти черные, того загадочного цвета, каким бывает море после захода солнца.
Теперь ночи здесь светлые. Белый морской песок делает их такими. На многие метры простирается теперь перед складом песчаная полоса пляжа. Под причалом уже не бьется волна: всем завладел песок. Медленно, шаг за шагом отвоевывал он все новые и новые территории. И море отступило. Не причаливают больше к этой пристани разноцветные парусники, не работают мускулистые негры, словно сошедшие со старинной гравюры. И не поет больше на старом причале свою песню тоскующий по родной земле моряк. Белый, белый песок простирается перед складом. И уже никогда больше не заполнится этот огромный склад тюками, мешками и ящиками. Люди оставили его. Так и стоит он, заброшенный, полуразрушенный, - черная точка на белом полотне песка".
Дословность, точное следование букве оригинала перевод не спасают. Иной раз формальная точность так же искажает авторский текст, как и отступление от него. Так в "Полосатом Коте" у Жоржи Амаду есть персонаж, Ветер, гуляка и дамский угодник. Любимой его шуткой было сорвать листву с деревьев. Но дело-то все в том, что в португальском языке "arvore" (дерево) женского рода, и вся ситуация имеет явно эротическую окраску. Переведя "arvore" словом "дерево", Бреверн разрушила образ героя, превратив донжуана в хулигана:
"О самом Ветре судачат разное: говорят, что он плут и мошенник, каких поискать. Что только он не выкидывает: гасит лампы, фонари, светильники. И все это - чтобы напугать Ночь. А то и вовсе - сбрасывает нарядную одежду деревьев, оставляя их нагими. Шутки дурного тона! Меж тем, как это ни невероятно, Ночь ждет его прихода, а деревья - бесстыжие! - так просто в ножки кланяются, когда он приходит" (64, Т.3, С.443).
Интересно, почему деревья так странно себя ведут? - Мазохисты, наверное. А вот как это написано у Амаду:
"Репутация Ветра была подмочена слухами, подозрительными, двусмысленными и дерзкими: проказник, с которым надо держать ухо востро. Часто говорили о его обычных проделках: то потушит все фонари, лампочки и светильники, чтобы напугать Ночь, то сорвет всю листву с акаций, оставив их голешенькими - шутки явно дурного вкуса. Однако, хоть это и покажется невероятным, Ночь вздыхала о нем, и акации в лесу чувственно трепетали при его приближении, бесстыдницы".