— Три цели уничтожены. — доложил матрос от локатора. — Остальные легли на прежний курс.
— Есть! — закричал он после паузы. — Еще пять зацепились!
— Не кричи, — сказал Шершневой. — Я сам все вижу. Сколько до целей?
— Двадцать миль, — доложил матрос. — До визуального контакта минута тридцать секунд.
— Зенитные орудия к бою, — скомандовал Шершневой. — Пеленг зенитчикам!
«Керчь» ощетинилась стволами восемнадцати орудий, выпускающих каждое по девяносто снарядов в минуту и способных поставить перед атакующим самолетом сплошную стену огненного металла.
— Есть! — опять раздался крик от локатора. — Еще пять в жопе!… Осталось десять… Нет! Они отворачивают! Они уходят!
— Заткнись! — рассердился Шершневой. — Ну скажи, чего ты орешь?
— Просто радуюсь, товарищ капитан первого ранга, — виновато сказал матрос. — Здорово мы им врезали!
— Зря радуешься, — сказал Шершневой. — Там же твои братишки сидели…
Бой означал неминуемую задержку. Столб дыма от горящего «Стерегущего» появился на горизонте только через полчаса. Эсминец задрал кверху нос, на юте плескалась вода. Инженер-капитан с «Керчи», облазив гибнущий корабль, сказал, что он уйдет под воду не позже, чем через час. Шлюпки с «Керчи» перевозили живых, раненых и убитых. Шершневой велел найти тело командира «Стерегущего». Через десять минут явился доктор пригласил Шершневого пройти в лазарет.
— Хочу вам кое-что показать, — хитро улыбнулся он.
На койке с забинтованной головой и с ногой, забранной в шину сидел мрачный Коровин.
— Владик, — обрадовался Шершневой. — А мне сказали, что тебя убили!
— Лучше бы убили, — сказал Коровин. — Я корабль потерял.
На простыне появились мокрые пятна. Капитан третьего ранга Коровин плакал.
3
Вечером, лежа на бархатном диване в адмиральском салоне «Керчи» и прихлебывая горячий коричневый чай, он заканчивал свой рассказ:
— Я выбежал из рубки, чтобы убедиться, правда ли это свои, как в рубку попала ракета. Меня швырнуло головой о леерную стойку, а больше я ничего не знаю. Вот еще как-то ногу сломал, а как — хоть убей, не помню.
— Ну и что, убедился? — спросил Шершневой.
— Да, — сказал Коровин, — это были «Сушки». Со звездочками. Морская авиация. Больше здесь таких нет.
Шершневой встал с кресла и прошелся по темно-бордовому ворсистому ковру. Хрустальные светильники мерцали вполнакала. Тонули в тени панели красного дерева. В глубине корабля ворчали на холостом ходу турбины. «Керч» стояла на рейде, ожидая входа в Босфор.
— Ты не мучайся, — сказал Шершневой. — Твоей вины здесь нет. Они ведь дали опознавательный код… Я бы тоже попался, — сказал он после паузы.
— Но ты не попался!
— Меня твой мичман предупредил.
Шершневой опять прошел из угла в угол салона.
— Это война, — сказал он. — Самая настоящая гражданская война. И мы приняли первый бой. Я не верил, что это случится.
В полночь Ачалов вызвал к телефону командующего флотом Курносова.
— Что «Керч»? — спросил он.
— Ушла, товарищ генерал, — виновато доложил Курносов. — Мы потеряли восемь самолетов. Но с утра начнем поиск и атакуем более крупными силами.
Ачалов раздраженно засопел в трубку.
— Х…о воюешь, Курносов.
— Виноват, товарищ генерал.
— Я тебя предупреждал: «Керч» — корабль серьезный. Ладно, брось ее, а то у тебя самолетов не останется. Все равно ей из этого корыта никуда не деться. Турки не выпустят. Придут к нам, и тогда — под трибунал… и без пощады!
Положив трубку, Ачалов распорядился дать в прессу информацию об уничтожении кораблей-изменников. Но он ошибся. Главный штаб ВМФ, отдав приказ о выводе кораблей из Севастополя, в установленном порядке через Министерство иностранных дел известил турецкую сторону о предстоящем проходе кораблей через Босфор и Дарданеллы. Турецкая сторона выразила согласие. Но ранним утром следующего дня в пролив вошла только «Керч».
4
В это время как в Москве, так и в Краснодаре с крайним напряжением работала связь, оба военных руководства старались заручиться поддержкой как можно большего числа командиров частей и соединений. Москву, кроме того, заботила судьба частей и кораблей, выполнявших в этот период задания вне пределов России. Двести вторая бригада защищала границы Таджикистана, отбивая наплыв оппозиционеров, моджахедов, диверсантов, контрабандистов и наркоторговцев с афганской стороны. Часто все эти персонажи оказывались неразличимыми и совмещались в лице какого-нибудь одного оборванного изможденного афганца с горящими глазами, в криво намотанной чалме, который на ломаном русском языке повторял: «Деты, деты… Кушит…», — и показывал пальцем в рот, демонстрируя, чего хотят его голодные дети. Старослужащие бригады, состоящей практически целиком из профессиональных военных на контракте, научились почти с одного взгляда отличать настоящего бедняка от диверсанта или связника оппозиции, иногда с высшим, в том числе советским или российским, военным образованием. Выдать могли руки, а иногда тряпки, живописные, но в последнем случае отнюдь не вонючие. Впрочем, наркотики несли с собой и те, и другие. Их давали обнюхивать натасканным на запах наркотиков собакам. Впрочем, наркотики несли и в животах. Здесь собаки не могли помочь. Подозрительных отвозили к фельдшеру, который, ругаясь и матерись — «Что я тут, в говне возиться приехал!», — ставил подозреваемым клизмы.